В честь пропавшего солдата - [55]

Он торжественно кашляет.

«Всё приходит в норму, праздник закончился, но позже, когда вы будете читать ваше сочинение, вы несомненно снова вспомните об этом времени. У наших освободителей есть другие обязанности, теперь они нас покидают, но мы никогда не забудем, что они сделали для нас…»

Тишина и его проницательный взгляд.

«Они освободили нас от проклятия, Господь послал нам в нужный момент помощь. Когда мы в большой беде и не знаем, как и где найти совет, то мы все рано или поздно всё это находим в утешении, мы все приходим к вере в Бога, к спасению от страха и нужды. Как верны слова этого гимна».

Я напряжённо сижу за своей партой, выгоревший, выжатый.

«Так помолимся за…»

Спустя небольшое время я слышу как голоса затихают на школьном дворе. Я сижу в классе один и заставляю себя написать ещё хоть слово.

Возникающие фразы глупы и пусты, безразличны мне и ничего не стоят. Учитель возвращается в класс и задёргивает шторы, чтобы солнце на падало на его стол. Он листает книгу и зевает.

«Позволю себе раз быть снисходительным. — Я слышу, как он говорит: — Покажи, что ты сделал».

Его глаза размеренно исследуют то, что я написал.

«Позже, когда ты поймёшь, какие необычайные вещи происходили в эти дни, то будешь стыдится, как мало ты сумел рассказать об этом».

Я смотрю на худую руку, захлопывающую мою тетрадь.

«Досадно, — говорит он, — очень досадно за тебя». Он провожает меня до двери и любезно придерживает её.

«Дома всё в порядке? Передай привет Акке от меня». Удивлённый его мягкости, я выхожу вместе с ним наружу.

«Ты, определенно, пойдёшь к мосту, я думаю, что весь класс уже там. Хотя, вероятно, всё уже закончилось».

Задумчиво он запирает входную дверь. Я иду по маленькому двору, пахнет деревней и летом, кажется, что можно услышать, как распускаются и растут деревья. Природа на грани взрыва.

«Хотя, вероятно, всё уже закончилось…»

Что он имел в виду, почему эта фраза засела у меня в голове? Нехотя я иду к мосту, наверное, Мейнт уже вернулся домой, что же мне там делать? Я бы не вернулся туда, раз дал себе обещание.

Деревенские конечно же давно знают, что я там делаю: «вот он снова бежит к солдатам, что он там себе ищет?» Мне становится тоскливо и я замедляю шаг. Вернуться? Мимо меня проезжает фермерская телега, я бегу за ней и хватаюсь за задний борт. Так, по крайней мере, быстрее.

У канала телега останавливается. Запыхавшись, я спрыгиваю, прохожу несколько шагов по берегу и, как вкопанный, останавливаюсь. Увиденное оглушает меня. На противоположной стороне голое, вытоптанное пастбище, пустое и безлюдное. На траве следы колёс, и по примятым следам можно точно определить места, где стояли палатки.

Куда они делись, что случилось? Я бегу по дороге через мост, где-то же должны быть автомобили? Луг гол и пуст.

Постояв, бегу назад, глухие шаги по мосту и странный шум в моей голове. Люди смотрят на меня, когда я пробегаю мимо них. Мои мысли кружатся в безумном вихре до тех пор, пока у меня не темнеет в глазах и я падаю. Кровь струится из разбитой коленки, я бегу по дороге на Бакхузен, но внезапно останавливаюсь и бегу назад, словно дрессируемая собака. Мост и пятно, где стояла палатка: затравленно мечусь я туда-сюда, как животное, которое ищет исчезнувшую добычу. Там должен быть какой-нибудь знак, сообщение, письмо, которое объяснит всё, адрес… Нет не имени, ни страны, ни пункта назначения, нет его запаха, его вкуса… Я на грани истерики: где я, куда мне идти?

Синее небо, в котором беззаботно резвятся и кричат птицы.

«Боже, — думаю я, — подними меня к себе, помоги мне. О Боже, вместе мы хотели сделать нечто необыкновенное…»

Там, где стояла палатка, теперь квадрат в траве, поверхность из растоптанных и изломанных стеблей, раздавленных цветов, четко очерченный знак в натуральную величину.

Я подбегаю к нему, шарю ногой в траве, ковыряюсь пальцами, копаю и нахожу ржавую, изогнутую вилку.

«Домой, — думаю я, — он стоит на дороге и ждёт».

Дорога на Лааксум лежит большими извилинами среди летней природы.

9

Я намыливаю руки и тру ими свой лоб, затем перехожу на шею. В криво висящем маленьком зеркальце я вижу своё лицо, обыкновенное лицо с небольшими, усталыми глазами, заспанное и бледное. Я не нахожу на нём страха, следов ужаса и отчаянной ярости; мои глаза, кажется, превратились в камень после длительного плача, высохли и стали жёсткими; словно залепленные глиной, они не хотят открываться по утрам.

Я слышу голоса и шаги в кухонной пристройке, скрип ручки насоса и чувствую руку, толкающую меня:

«Поторопись немного, нам тоже нужно». Я всё ещё не проснулся.

Жёсткая поверхность кокосового коврика вонзается в мои ступни, ледяная вода обжигает лицо. Я наклоняюсь ближе к зеркалу: нет ли кругов под глазами, не указывает ли что-нибудь на стеснённое дыхание, на большое страдание? Я подгибаю пальцы ноги и двигаю ногу маленькими кругами по коврику.

Когда я надеваю рубашку, то нащупываю в кармане на груди твёрдый прямоугольник его фотографии. Я не вытаскиваю её, так как несомненно знаю, что он никогда больше не вернётся, даже если сейчас посмотреть. Я должен быть сильным и ждать.