В честь пропавшего солдата - [48]

Я ощущаю ледяную воду на лице, и пока Тринси не смотрит на меня, я лезу мокрой рукой под рубашку и прикладываю её к предплечью.

Такое чувство, будто рану колют иголками. Мем угрюмо ходит по дому и толкает детей; они мешают ее свободному от работы утру и не вовремя попадаются на её пути. Я получаю в руки кусок хлеба:

«Вот, съешь на улице».

Хейт с Пики медленно бродят вдоль забора пастбища — выходной день и не нужно идти в церковь. Он осторожно выдёргивает овечью шерсть из колючей проволоки ограды и скатывает её в комок. Мой рот набит хлебом. Слышно, как внутри дома что-то с грохотом падает и следом звучат ругающиеся голоса. Янси, плача, выбегает из дома и скрывается в сарае. Последствия вчерашнего праздника.

Я иду за дом, куда не задувает ветер и бросаю остатки хлеба в канаву. Нащупываю в кармане штанов клочок бумаги, ставший мягким как клочок ткани. Я хочу прочесть, я хочу вновь увидеть эти символы, несущее таинственное послание и подержать это в пальцах, словно сокровище.

Мейнт сидит у канавы и палкой отпихивает ряску. Солнце своими лучами сквозь чёрную воду слегка освещает дно, где жук стремительно движется среди водных растений.

«Ест головастиков, — шепчет Мейнт. — Нужно его убить».

Я копаюсь в воде. В ряске копошатся маленькие оранжевые существа, беспокойными кругами опускающиеся на дно канавы.

«Нужно что-нибудь найти, куда можно будет посадить лягушек», — говорит Мейнт, но я исчезаю в туалете вместо того, чтобы помогать ему.

«Wednesday, 10 o’clock», — тире с буквами L и W; и крест как знак, означающий место встречи. Ещё есть большая Т: вертикальная черта — это дорога из Вамса на Лааксум, а поперечная должна означать дамбу. Десять часов — сколько времени у меня ещё есть?

Мейнт стучит по двери.

«Ты ещё не закончил срать? Я иду в гавань искать банку. Пошли».

Через окошко я вижу пустынную, залитую солнцем дорогу на Вамс.

Я спускаю штаны вниз, присаживаюсь над круглым отверстием в доске и надеюсь, что Мейнт уйдёт в гавань один. Я скребу живот, обнажая те части тела, которые должны оставаться скрытыми и погребёнными под всей этой одеждой. Уборная, в которой я нахожусь, лучше всего подходит для этого. Я рву бумагу и позволяю кусочкам опуститься через отверстие в вонючую пещеру.

Мейнт прикладывает снаружи лицо к окошку и издаёт недвусмысленные звуки.

«Сральник», — смеётся он.

Обиженный, я захожу в дом.

«В какой час мы обедаем?» — смеётся Мем.

«У тебя ещё хлеб вниз не опустился, ради разнообразия нужно сделать паузу».

Я смотрю на часы: восемь сорок пять. Ещё час.

В гавани я держусь поодаль от Мейнта, копающегося среди сложенных ящиков на другой стороне. Я должен постараться уйти незамеченным, когда он не будет смотреть — я спрячусь. Мои ноги, свесившиеся с причальной стенки, отражаются в морской воде, в гавани душно и безлюдно. Время от времени, когда ветром захлопывается дверца маленького сарая, то это звучит ружейным выстрелом в тишине.

Мейнт кричит и торжественно поднимает вверх банку, которую он палкой выудил в гавани. Из неё сыплется песок.

«Нашёл! Теперь идём ловить лягушек».

Если мы вернёмся к дому, то я не смогу больше уйти; я беру банку и ложась на живот, зачерпываю ей воду.

«Протекает, у неё дырки в стенках. Мы не сможем её использовать».

Я хочу забросить её в воду, но Мейнт вырывает её из моей руки.

«Эй, парень, я замажу дырки смолой».

Он идёт к сараю и исчезает за громыхнувшей дверью. Я не иду за ним, а бегу мимо приземистого строения в сторону небольшого холма, за которым падаю и прижимаюсь к земле. Мейнт зовёт меня, сначала за сараем, а затем и рядом с местом, где я прячусь.

«Где ты, в конце концов? Давай, выходи, я заделал банку».

Почему бы мне не пойти с ним ловить лягушек и играть в канаве?

Мне надо удержаться и не поднимать голову. Когда я слышу стук его сабо, я прижимаюсь к траве: он исчезает за дамбой и я поднимаюсь из пыли, бегу через голое, открытое поле в направлении Моккебанки. Я не знаю, рано ещё или уже поздно, но я убежал от Мейнта, от лягушек, от решения вернуться домой.

Накатывающие и отступающие волны обнажают серый песок берега в Моккебанке. Над ним, словно бумажные обрывки, носятся чайки, — они поднимаются вверх, плывут по ветру и снова ныряют вниз. Я карабкаюсь на забор и осматриваюсь: ни души. Напряжённо я разглядываю песчаный берег вдали, возможно, что он уже там. Загорает или плавает.

С противоположной стороны забора я соскабливаю грязь с моих сабо.

Может он не смог, или был здесь и уже ушёл? Солнце разбивается в море на яркие осколки. Я сажусь у подножия дамбы на траву и щурюсь на яркий свет. В траве живут звуки, сверчок стрекочет в моих ушах; звук его тонкий и звонкий — словно вибрирующая на солнце нить.

Просыпаюсь я от камня, упавшего рядом со мной в траву. Волт лежит невдалеке в траве и смотрит на меня. У меня кружится голова, земля полнится шумом, кажется, вся природа оживает. Волт ничего не говорит, он свистит — я узнаю мелодию — и переворачивается на спину.

Я было подумал, что мы подбежим друг к другу; он, также как вчера, будет радоваться моему появлению.

Вместо этого мы идём через заболоченный луг к морю. Он большими шагами переносит меня через топкие места, прижимая при этом мою горящую руку. Безвольно и молча вишу я в воздухе — опустит ли он меня вниз? Неожиданно он останавливается, поворачивается и неделикатно пихает меня в камыши.