В честь пропавшего солдата - [36]

«Jerome? — спрашивает он. — Jerome, o’kay?»

И это снова повторяется; его губы, его руки, его поцелуи настигают меня и я больше не вырываюсь из его жёстких объятий, которые неожиданно ослабевают. Мне холодно, моё лицо пылает и болит, я издаю полузадушенные хрипы. Я боюсь, что когда он отпустит меня, то я упаду на землю и никогда не поднимусь, погибну там под дождём и в грязи, забытый за этим старым сараем. Он обвивает меня рукой и толкает меня сквозь мокрые кусты вдоль сарая.

Отъезд на машине происходит тихо и быстро, напоминая бегство. По дороге к автомобилю он поддерживает меня и прижимает к себе. Я начинаю плакать, сначала тихо, затем всё сильнее и сильнее, рыдания дёргают и трясут всё моё тело.

Почему он улыбается, как он может делать вид, что ничего не произошло?

Почему он не сделал того, о чем я подумал, почему не оставил меня там в грязи?

Он достаёт карту и раскладывает её. Его палец следует по красной линии и указывает на тёмное пятно: он ищет на дороге уединённое место, чтобы выбросить меня из машины.

«House? — Я слышу его вопрос: — Jerome house?»

Я не могу смотреть вверх и склоняюсь над раскрытой картой, которая шурша, скользит на моих дрожащих коленях.

«Jerome, look».

Когда я снова начинаю реветь, он прижимает меня к себе и держит карту перед моим лицом.

«Wams», — читаю я название поверх точки, на которую указывает его палец. Я указываю на Лааксум, который обозначен маленькими, чёткими буквами. Если он привезёт меня домой, то там увидят, как я выхожу из американского автомобиля.

Он целует мои высохшие глаза и слизывает, к моему ужасу, сопли, бегущие из носа, его губы ласково и нежно очищают моё лицо.

Мы едем дальше и солдат всё время гладит меня по спине. Я больше не реву.

«Say Wolt, say it[21], — говорит он. — Jerome, come on, say Wolt»[22].

С удивлением я слушаю свой сиплый голос, который повторяет требуемое.

Я чувствую непреодолимое желание лечь, но я продолжаю сидеть и смотреть во все глаза; я должен знать, где мы находимся. Он берёт мою руку и кладёт к себе на ногу, где она остаётся вяло и безжизненно лежать. Дождь прекращается.

Привкус его поцелуев ощущается в моём рту и не проходит. Может он останется в моей жизни навсегда, как и я, обгаженный и облапанный? Я погружаюсь в себя, в то время как солдат закуривает сигарету.

Он высаживает меня в том же месте, где и посадил. Запуганный, я стою возле машины, словно ожидаю чего-то ещё, знака или команды уйти.

Он поднимает руку и подмигивает мне, захлопывает дверцу и уезжает, не смотря как я ухожу.

Я бегу по деревенской улице, низко опустив голову, чтобы никто не увидел моего лица. Но в деревне тишина, снова идёт дождь и не видно ни одного человека.

Я не могу вернуться домой, это точно, я должен обдумать, что мне делать дальше. За деревней я падаю на край канавы лицом вниз; земля сырая и холод проникает под мою одежду. Я ощущаю его прикосновения на губах, на шее и языке, моя одежда пропитана смесью горьких запахов металла и больницы. Когда я нюхаю свой рукав, запах солдата настолько силён, что мне кажется, будто он сидит рядом со мной, совсем близко.

Я пробую глотать свою слюну, размазывая её языком по рту и собирая её вновь. Я хочу, чтобы его запах и вкус исчезли, пропали навсегда из моей жизни. Я плюю, и слюна длинной нитью ложится на траву.

Мем поймет по моему взгляду, что случилось, она прочтёт это на мне, словно написанное крупными буквами поперек моего туловища. Я уверен, что мои глаза покраснели и опухли, а моё лицо болит на ощупь и наверняка покрыто болезненными пятнами.

Так ничего и не надумав, я сворачиваю на боковую дорогу, ведущую в Шарль и бегу рысцой, борясь с сильным встречным ветром, к виднеющимся вдали фермам. В грязных лужах, иногда полностью перекрывающих дорогу, отражаются бледно-жёлтые лучи, которые то тут, то там пробиваются сквозь чёрные тучи. Порывы ветра сдувают с дороги несколько вопящих птиц. Я искоса смотрю в сторону двора Яна. Нужно ли к нему заходить? Либо он единственный, кому я могу рассказать о случившемся, либо он задразнит меня и будет рассказывать об этом везде и всюду. В затруднении я останавливаюсь. Если он расскажет об этом, то мне придёт конец. Я быстро прохожу мимо дома и надеюсь, что меня никто не увидел; я должен остаться незамеченным.

Опять льёт дождь. Я бегу вдоль тёмного склона утёса и взбираюсь на дамбу. Серое море под проливным дождём пенными массами с треском бьётся о дамбу, распадаясь на мириады брызг. У Лааксума, где начинается береговое укрепление, я сажусь на корточки за защитным рядом свай и ощущаю под собой воду, пенящуюся между базальтовыми блоками, яростно накатываясь и затем затихая. Я ощупываю пальцами своё лицо, словно проверяя, нет ли там чего-то неправильного и повреждённого. Не привлечёт ли что-нибудь внимания дома? Я замёрз и поднимаюсь с корточек.

Дома все сидят за столом, в кругу керосиновой лампы. Все смотрят на меня, кроме Мейнта, склонившегося над своей тарелкой и продолжающего есть.

«Где ты был, почему пришёл так поздно?»

У меня нет ответа.

«Не стой столбом, снимай пальто».

Мем отодвигает свой стул назад и привстает, в ужасе глядя на меня: «Ты же весь мокрый».