В царстве глины и огня - [14]

— Да не придетъ онъ сюда. Сиди такъ, успокаивалъ Ульяну Глѣбъ Кириловичъ.

— Охъ, придетъ, придетъ! Онъ по всему заводу бѣгаетъ и шаритъ, бормотала та.

— Не посмѣетъ при мнѣ безобразничать надъ тобой.

— Охъ, посмѣетъ! Что ему теперь, коли онъ спозаранку такъ глаза налилъ, что на манеръ бѣшенаго сдѣлался. Вѣдь ужъ мужики отняли меня у него разъ. Ножомъ надъ моей головой махалъ, зарѣзать сулился, ежели не сниму съ ногъ новые сапоги. Мужики отняли меня, выхватили у него ножъ, хотѣли его самого вязать, а онъ убѣгъ отъ нихъ и схватилъ топоръ и теперь съ топоромъ меня ищетъ. Вѣдь я въ олешникѣ-то лежала, такъ видѣла его съ топоромъ. Онъ мимо меня прошелъ и только чуточку меня не замѣтилъ, потому что я даже дыханіе притаила, разсказывала, тяжело дыша, Ульяна и пряталась въ дрова, заставляя себя стоймя длинныма полѣньями и дѣлая себѣ такимъ манеромъ какъ-бы шатеръ.

Глѣбъ Кириловичъ помогалъ ей.

— Вотъ такъ, вотъ такъ! бормотала Ульяна, присаживаясь за дровами на корточки. — Спасибо, милый, спасибо. Жива буду, такъ сама тебѣ чѣмъ хочешь заслужу. Вотъ такъ… Ну, а теперь на дрова-то спиньжакъ свой набрось. Все-таки спиньжакъ-то меня немножко прикроетъ.

Глѣбъ Кириловичъ кинулъ на дрова и свой пиджакъ.

— Вѣдь онъ и на мужиковъ бросался, когда тѣ меня отъ него отнимали, продолжала разсказывать изъ-подъ полѣньевъ Ульяна. — Герасиму землянику даже руку порѣзалъ, когда у него ножъ-то отнимали. Разсвирѣпѣлъ, какъ звѣрь дикій, глаза налились кровью и ножомъ на всѣхъ размахиваетъ. Меня увели, его вязать начали, а онъ, должно быть, вырвался и вотъ теперь съ топоромъ бѣгаетъ и меня ищетъ.

Послышался скрипъ досокъ.

— Идетъ? испуганно зашептала Ульяна. — Владычица, защити и помилуй!

— Нѣтъ, нѣтъ… Это дрова на тачкѣ везутъ, отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ. — Ты ужъ будь покойна. Я не допущу. Коли ежели что, то я мужиковъ кликну. Здѣсь при мнѣ двое съ тачками, да можно и еще кой-кого позвать.

Грохнули дрова, привезенныя рабочимъ на тачкѣ къ вьюшкамъ.

— Не видать тамъ Панфила? Не бѣгаетъ онъ? спросилъ Глѣбъ Кириловичъ рабочаго.

— Нѣтъ, не видать, отвѣчалъ рабочій, недоумѣвая, зачѣмъ его спрашиваютъ, и покатилъ тачку обратно изъ-подъ шатра. — Позвать его къ тебѣ что-ли? спросилъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ. Ты и не тронь его, ты и не говори ему, что я про него спрашивалъ, ежели онъ покажется.

И опять водворилась тишина, прерываемая за дровами тяжелыми вздохами Ульяны.

Отдохнувъ, Глѣбъ Кириловичъ снова взялся за кочергу и направился къ печнымъ вьюшкамъ.

X

Только черезъ часъ вылѣзла Ульяна изъ-подъ дровъ, когда привозившіе подъ шатеръ дрова рабочіе сообщили, что Панфила поймали, связали и заперли въ чуланъ, но, и вылѣзши изъ-подъ дровъ, она еще боялась уходить отъ Глѣба Кириловича.

— Позволь мнѣ, голубчикъ, еще посидѣть здѣсь у тебя и похорониться, а то я боюсь, какъ-бы онъ опять не вырвался, да не сталъ меня искать, упрашивала она Глѣба Кириловича. — Вѣдь онъ пьяный-то сильный-пресильный, и никакія веревки, никакіе запоры ему ни почемъ.

— Въ мучной чуланъ, слышишь, заперли. Мучной чуланъ крѣпкій и запоры у него надежные, успокаивалъ ее Глѣбъ Кириловичъ,

— Все-таки я посижу у тебя чуточку. Пусть онъ тамъ утишится и заснетъ. Вѣдь ужъ онъ пьяный заснетъ, такъ тогда его хоть полѣномъ по брюху колоти, такъ не разбудишь. Лиха бѣда только заснуть-бы ему.

— Ну, сиди, коли такъ.

Ульяна присѣла на обрубокъ дерева и заговорила:

— Вотъ гдѣ-бы работать, а тутъ сиди да жди. Смучилъ онъ меня, подлецъ. Ясныхъ дней отъ него, мучителя, не знаю. Ахъ, какъ я была глупа и неосторожна, что связалась съ нимъ по веснѣ! И хоть-бы землякъ онъ мнѣ былъ, а то и того нѣтъ.

— Такъ развяжись, угрюмо отвѣчалъ Глѣбъ Кириловичъ.

— Да ужъ давно вниманія на него не обращаю; а онъ, дакъ напьется, по старой памяти надо мной тиранствуетъ. Вѣдь то-то и диво. Всѣ заводскіе дивятся. Тверезый онъ и не глядятъ на меня, а какъ пьянъ, подай ему по старой памяти на похмелье. Ахъ, какъ наша сестра глупа! но есть такъ глупа, что и сказать невозможно. Всегда на безобразниковъ нарывается. На тихихъ-то да на скромныхъ и вниманія не обращаетъ. а вотъ на такого идола и нарвется. А потомъ и близокъ локоть, да не укусишь. И всѣ мы, голубчикъ, таковы… Да вотъ хоть-бы взять Дуньку… Ты къ ней и такъ, и эдакъ, а она носъ воротитъ. Носъ отъ тебя воротитъ, а съ разными трактирными путаниками хороводится.

— Ну, ужъ насчетъ Дуньки-то ты оставь!.. нѣсколько смутившись, произнесъ Глѣбъ Кириловичъ.

— Да вѣдь я, голубчикъ, говорю это жалѣючи тебя, а не какъ либо… Видишь и жалѣешь. Вѣдь я примѣчаю, все примѣчаю. И всѣ заводскія женщины дивуются на Дуньку, какая она дура. Никакого своего счастія не понимаетъ. Будто мы не видимъ, какъ ты около нея увиваешься! Все видимъ. А она тебѣ поворотъ отъ воротъ. Конечно-же, дура: ты или Леонтій! Вѣдь тутъ и соображать не надо, кто лучше, а она къ Леонтію… Одно только, что тотъ пѣсенникъ, сказочникъ да прибауточникъ.

— Брось… опять пробормоталъ Глѣбъ Кириловичъ.

— Да чего бросить! Бросать не зачѣмъ. Я тебѣ такъ благодарна, что ты меня схоронилъ подъ шатромъ отъ Панфила, что только и дѣла моего теперь будетъ, что надъ Дунькинымъ ухомъ о тебѣ зудить, продолжала Ульяна.