В бурном потоке - [82]

— Что за птица этот капитан, как его фамилия… Хохштедтер? Как это именно нам могли прислать такого!.. А-а, он из того батальона, который взял в плен этих двух так называемых итальянцев! Конечно, это соответствует предписаниям, да и вообще привлечение офицеров-фронтовиков в военные суды дело хорошее… Но как раз от офицера, прибывшего прямо из окопов, можно было бы ожидать другого… А он не еврей?.. Нет? Странно… Он известный художник? Ну это почти одно и то же. В лучшем случае… Ах, все едино!..

Полковник проглотил конец фразы вместе с глотком бадагсонского — в самом деле, очень приличное вино, владельцы замка оставили его в погребе для неведомых гостей! — и постучал по стакану.

— Господа, а сейчас будет сюрприз: молодые перепелки! Мы обязаны этим уважаемой матушке нашего маленького Ринека, — он посмотрел на своего адъютанта, а тот встал и раскланялся, словно балерина, — моей уважаемой приятельнице графине Забельской-Ринек, за чье здоровье я прошу вас выпить!.. А рецепт, по которому приготовлены перепелки, тоже дан графиней — обычно она скрывает его как семейный секрет. Итак, мы получим сегодня знаменитые… проклятие, я забыл, как они называются… — Он снова взглянул на адъютанта.

— «Cailles royales[62] Ринек», — возгласил тот, стараясь придать своему дисканту хоть какую-то мужественность, что, однако, удалось ему не вполне.

В это время офицерские денщики, облаченные по этому случаю в белые санитарные халаты и нитяные перчатки, уже внесли упомянутых перепелок.

Их встретило всеобщее громкое «а-а-ах!».

«Какой зверинец», — подумал Хохштедтер. Ему очень хотелось каким-нибудь замечанием снова ошеломить остальных, как он делал это своими вопросами во время судебного разбирательства. Но он отказал себе в этом удовольствии. Не стоило тратить на них своего остроумия.

Мысли Хохштедтера вернулись к заседанию суда. Что могло побудить свидетеля отступить от своих первоначальных показаний и тем подвергнуть себя неотвратимому гневу своих начальников? Неужели страх перед какой-либо ответственностью или желание бежать от самого себя, неужели эти типичные реакции буржуазного юнца настолько сильны?.. Нет, истинные мотивы лежат глубже. Они таятся в тех изменениях, которые вызвала война, завладев всем внутренним миром человека. Хохштедтер ощущал эти изменения в себе, в других… А результат? Ну, хотя бы, например, вот такой: он сейчас размышляет, а перепелки тем временем остывают на тарелке. А пахнут они чудесно, только вот чем?.. А, это начинка из каштанов… В самом деле, очень утонченно… и, конечно, ему сразу вспомнилась продавщица каштанов, старуха на углу перед Академией живописи. Ее портрет — она сидит среди снежной метели у своей жаровни — был одной из его первых серьезных работ, правда, еще целиком в духе Ренуара, столь сильно на него тогда влиявшего… Как далеко все это сейчас! Не только в пространстве, не только во времени… И в этом случае причина — война, вызванная ею перестановка стрелок на путях, по которым движутся наши чувства и мысли, а вместе с ними и таинственный процесс реакции художника.

Хохштедтер почувствовал, как под столом его толкнул незаметно его визави — лейтенант запаса. Он вздрогнул, очнувшись от своих мыслей. Остальные сидели, чопорно выпрямившись, подняв стаканы. Полковник-аудитор говорил речь. Фразы катились с треском, словно их произносили не его губы, а издавала ярмарочная трещотка… «Группа войск под командованием его светлости… Его императорское высочество, эрцгерцог… традиции Габсбургов… новые лавры на старых знаменах Радецкого…»

Большое полукруглое окно за спиной председательствующего было уже занавешено густыми тенями позднего вечера. Хохштедтер устремил взгляд в это окно. Высокие старые деревья парка возле террасы неясно выступали на фоне темнеющего неба. Синее на синем. Сезанновские тона? Не совсем, скорее… Ах, все бы это так и написать! Но если бы даже он смог, имеет ли он право так писать? Сейчас и тем более потом?

А полковник все еще разглагольствовал. Теперь он дошел до преимущества военной юстиции Австро-Венгрии. Внизу проехал мотоцикл. Световой конус его фары на миг вырвал из мрака силуэты деревьев на подъездной аллее. Эта аллея очень напоминала Шенбрунн! Мотор дал три выхлопа, подобные выстрелам. Или это были не выхлопы, а…

В вестибюле вдруг возник шум, стал нарастать. Полковник прервал свою речь:

— Ну-ка, Ринек, пойди посмотри, что там!..

Но не успел адъютант дойти до двери, как она распахнулась. Задыхающийся фельдфебель почтительнейше доложил, что оба пленных бежали. Конец его донесения утонул в шуме и суматохе, которые оно вызвало, улавливались только отдельные слова: часовой сбит с ног… мотоцикл господина… стреляли вслед, но безуспешно…

Майор резко постучал рукояткой пистолета по столу и потребовал тишины, чтобы выслушать полковника. Тот, красный как рак, поднялся в знак того, что ужин окончен, но его слова и поза выражали полное самообладание.

— Разбор дела откладывается — спокойной ночи, господа!

Хохштедтер не сразу присоединился к выходившим, он остановился перед «Святым Себастьяном», который привлек его внимание еще во время ужина. Тело, пронзенное несколькими стрелами, выражало боль и протест. Превосходно написано! Но голова — словно кукольная, и лицо улыбается покорно и слащаво! Как можно было придумать подобное сочетание? Впрочем, если взглянуть на себя — на человека на войне, на современного мученика, тоже увидишь невероятное сочетание боли, протеста, покорности… то есть, может, и не увидишь, но почувствуешь… а может быть, и этого не будет…