В будущем году — в Иерусалиме - [106]

Почему? Разве это грех — плакать?

Да, это грех. Тем более — плакать прилюдно. Не подобает большевику слезы лить, ибо это проявление слабости, а большевик должен быть сильным. Так предписывает кодекс чести пролетарской революции. Плачет — значит, испытывает чувства, а тот, кто способен испытывать чувства, подобен тормозной колодке колеса классовой борьбы. Для партии — это обуза. И даже опасность. Идеальный боец — существо безмозглое и бессердечное, с каменным лицом и стальными глазами. С помощью марксизма-ленинизма будет сотворен новый тип человека: губы его плотно сжаты, взгляд устремлен в будущее. Герой труда — яростный и решительный, он остается хладнокровным, даже если вокруг него рушится весь мир. Высокие чувства и прочие переживания ему незнакомы, и смотрит он на все так же безучастно, как памятник павшим воинам. Понятия симпатии или антипатии неприменимы к нему, потому что кровь в его жилах необратимо застыла. И весь он — ископаемая окаменелость вымирающего вида. Истукан из надвигающегося на нас нового ледникового периода…

Такой приблизительно истукан стоял теперь на перроне венского вокзала, неловко прятал неуемные слезы и тщетно пытался сделать вид, будто расставание для него — сущий пустяк. Сквозь окно медленно отъезжавшего поезда Мальва жадно всматривалась в любимое лицо, стараясь запечатлеть в памяти дорогие черты мужа. Но тот быстро уменьшался в размерах, и только слезы в его глазах отчетливо блестели в лучах утреннего солнца. И эти сверкающие чистотой слезы были последним для нее утешением, потому что плакал сейчас не большевик, а обыкновенный, нормальный человек.

* * *

Теперь у несчастного дяди Хеннера оставался только один-единственный выход. С тяжелым сердцем принял он решение отыскать Главного раввина Вены. По прихоти судьбы звали его Шрекман, и от самого имени этого людям становилось не по себе. Этот человек по имени Ужас ютился в полупустой каморке под самой крышей густонаселенного дома, насквозь пропахшего кошачьим духом и нафталином. Когда Хеннер, с трудом переводя дух, хватаясь за голые железные перила, карабкался по крутой лестнице на самую верхотуру, сердце его сжималось от предчувствия, будто винтовая лестница эта ведет в другой мир, откуда обратной дороги уже не будет. Перед его глазами то и дело бесшумно сновали какие-то бледные фигуры, похожие на серые тени пугливых привидений. Словно блуждающие ночные огни в густой топи болота, они невесть откуда появлялись и тотчас исчезали прочь. То тут то там внезапно со скрипом приоткрывались двери, из которых высовывались мертвецки бледные рожи, исполненные досужего любопытства. С придирчивой подозрительностью они ощупывали глазами несчастного старика с ног до головы, и от жуткой, леденящей душу неловкости Хеннер не раз порывался немедленно бежать отсюда, но куда? Куда бежать, если все пути к отступлению уже отрезаны? Он сам сжег за собой все мосты. Намеренно? Нечаянно? Ответов на эти вопросы он не знал. Одно бесспорно: некуда ему отступать. Некуда…

Наконец он добрался до самого верха и остановился. Дышал тяжело и прерывисто. В страхе и нерешительности потянул шнурок звонка. До тех пор, пока за дверью не послышались шаркающие шаги и она нехотя отворилась, прошла целая вечность. На пороге стоял человек с восковым лицом, суровым и отталкивающим, надменным, как устрашающий лик Торквемады, великого инквизитора Кастилии. Сам ангел смерти с длинными паучьими пальцами и тонкими губами. С бородой грязно-желтого цвета.

— Итак, друг мой, что дальше? — спросил он глухим голосом так, будто продолжил только что прерванный разговор.

Эти двое никогда не видели друг друга прежде. Ни разу в жизни не пересекались их дороги, но казалось, этот восковой сухарь, поросший ржавым мхом, хорошо знает, какие страсти привели к нему стоящего перед ним совершенно потерянного старика. Что он буквально раздавлен гнетущим положением, выхода из которого нет. Что этот жалкий старец лишился последней надежды, и уже никто на этом свете, включая его самого, не верит ему ни на грош.

Главный раввин лишь скользнул по Хеннеру беглым взглядом и сейчас же все понял.

— Итак, друг мой, что же дальше? — хрипло и глухо выдохнул он из себя не то вопрос, не то упрек.

Что дальше! Именно этот горький вопрос и был как раз главным источником страданий несчастного Хеннера. Ибо он понятия не имел — что дальше.

Шрекман жестом предложил ему войти в свое жилище, в котором, кроме двух стульев и стойки для носильных вещей, не было ничего.

Хеннер повиновался.

— Садись, друг мой, — сухо приказал отшельник, — садись и говори мне правду!

Откуда ему было знать, что перед ним — отпетый враль? Что за всю свою жизнь он не проронил ни единого слова правды?

Шрекман опустился на стул напротив. Он насквозь сверлил Хеннера колючим взглядом, и от этого спина неожиданного посетителя покрылась гусиной кожей.

— Что носишь ты в своей утробе — говори, несчастный!

— Ничего особенного, — засуетился Хеннер, — собственно, ничего…

— Не смей мне лгать, жалкий безумец!

— Мне очень стыдно, — потупился Хеннер.

— Хвала Господу! Если ты стыдишься, значит, ты еще не совсем пропащий. Итак, с чем пожаловал ты ко мне? Выкладывай все начистоту!