В бой роковой... - [14]

На вопрос Петрова о Печоре Сапрыгин ответил:

— Тревожно и на Печоре. Лазутчики восточной контрреволюции появлялись у нас. Говорят, где-то повстречались даже с северными бандами.

— Вот это самое страшное, — бросил Петров, хрустнув сцепленными пальцами рук. — С первого дня они затрубили тут о соединении сил.

— Еще бы. Тогда им и путь откроется в глубь страны. Штаб Красной Армии, понимая эту опасность, принял меры и пресек сношения между вражескими разведотрядами. Наша артель ссыльных превратилась в подпольную организацию. Как и при царе... Ну а что здесь, в городе, народ не деморализован арестами?

— Нет, Коля. Рабочие сейчас еще сильнее верят в большевиков. Эсеры и меньшевики совсем горят. Столько расточали слов они о подлинной свободе на Западе... А теперь рабочие им на каждом шагу напоминают о порожденных ими тюрьмах, сиротах, вдовах.

Откинувшись на спинку стула, Петров с сожалением заметил:

— Заранее людей для подполья следовало подобрать, а мы чересчур самонадеянны были. В самый последний момент Метелев выделил нас, несколько человек, и сказал, чтобы считали это заданием ЦК. В сущности, мы явились первыми собирателями сил подполья. Сейчас выдвинулся Карл Теснанов. Твердокаменный человек. И удобно ему под ширмой профсоюзов действовать.

— Знаю его. В их профсоюзе, кажется, тысяч двадцать портовых грузчиков?

— Что-то около этого. Генерал Пуль сразу почуял опасность пашей агитации. Издал строгий приказ, па основе которого французский полковник Доноп, ставший губернатором Архангельска, еще более грозно предписал всем жителям... — Петров вынул из стола листок. — Вот: «Всякая пропаганда в пользу большевиков, как публично, так и в частных собраниях, безусловно, воспрещается. Лица, виновные в пропаганде в пользу большевиков, предаются военному суду и судятся по законам военного времени с применением к ним в особо важных случаях смертной казни».

— Ну и представители свободного мира! — гневно бросил Сапрыгин.

Из школы вернулся десятилетний Лева. Положив сумку с книжками, подбежал к отцу. Тот, приласкав сына, спросил:

— А ты этого дядю узнаешь?

Мальчик посмотрел, засмеялся:

— Дядя Коля! Волосы зачем-то побелил.

— Э, не угадал, — весело сказал Николай Евменьевич. — Это называется: укатали Сивку крутые горки.

Лева, не поняв, при чем тут Сивка, пригнул голову отца и зашептал ему что-то на ухо.

— Лева, запомни: дяде Коле можно говорить все, что говоришь мне и маме, — сказал отец и обернулся к Сапрыгину: — Закемовский спрашивал, дома ли я.

— Ох, какой ты, Лева, конспиратор!

— А как же, Николай Евменьевич, — шутливо заметила Александра Алексеевна. — Ведь он родился в годину реакции, когда мать с отцом в подполье были.

Скоро появился и второй сын Петровых — Володя, гимназист. Этот уже разобрался, на какой почве выросла дружба отца с дядей Колей, и не постеснялся громко сказать, что спрятал сейчас в поленнице две большевистские книжки, найденные в подвале гимназии. Отец пояснил Сапрыгину, что поленница стала у ребят тайным складом политической литературы.

— А мы с Юркой хотели листовки сочинить и подбросить в школе, — выпалил Володя.

Отец строго посмотрел на сына:

— Нельзя, Володя. Тебе уже пятнадцать, должен понимать: в два счета изловят. Диктант всей гимназии устроят, почерки сверят, и — амба! Давай договоримся: сбор литературы и больше пока — ничего. Обо всем советуйся со мной, мамой или дядей Колей.

Когда Володя вышел, Сапрыгин сказал:

— Может, Саня, детей с матерью тебе лучше было бы эвакуировать?

— Нет, Коля. Ты же знаешь, моя семья и создалась и росла в подполье. И впредь мы будем все вместе.

Сапрыгин согласно кивнул. Закурив, спросил насчет денежных средств.

— Не богато, но есть.[5]

— Что ж, драконовские приказы нас, старых подпольщиков, не испугают. Противопоставим им свои печатные предписания.

Других слов Петров и не ожидал, зная, что Николай тоже тяготеет к печатному делу, хотя и учился когда-то на математическом факультете университета. Никакие строгости его не остановят, как не остановили царские законы, каравшие за их нарушения нещадно.

Вечером, когда обговорили многое и решили, что Николай Евменьевич временно поселится у них, пришла Катя. Сапрыгин собрался было пошутить, сказать, что она стала совсем взрослой, невестой с карими отцовскими глазами, но заметил ее встревоженность — даже поздоровалась как-то рассеянно.

— Новые аресты в городе, — объявила она.

Все затихли.

Молча пили чай, потом приглушенно запели любимую «Варшавянку». Запевал хозяин, у него хороший голос, все потихоньку подхватывали. Необыкновенно трогательно звучала песня в деревянном домике с наглухо закрытыми ставнями. Николай Евменьевич, подпевая, думал о семье Петровых, мужественно идущей навстречу суровой судьбе.

Затем друзья удалились в отведенную Сапрыгину комнату и проговорили почти всю ночь. Не обычные у них возникали воспоминания, не те, что присущи встречам после долгой разлуки. Это были воспоминания, обращенные в сегодняшний день. Из того, что уже давно прошло, они старались извлечь пригодное для настоящего времени.

Александр Карпович Петров, или, как его звали близкие, Саня, можно сказать, подростком приобщился к подпольной работе. Он жил тогда в Казани, поступил на пороховой завод, где работал сторожем его отец. Вскоре познакомился со своим тезкой Стопани. Александр Митрофанович, ставший впоследствии соратником Ленина, и поспособствовал Сане Петрову сдать экзамены в городское училище, приобщил его сначала к чтению художественной литературы, а потом и запретной. От тезки Саня узнал, что в Казани действовал замечательный революционер Николай Евграфович Федосеев, создавший целую сеть марксистских кружков. В одном из них состоял студент Владимир Ульянов, брата которого за покушение на царя повесили. Полиция потом разгромила эти первые в России марксистские кружки.