В большом чуждом мире - [8]

Индеец Росендо Маки сидел на корточках, как старый божок. Он был узловат и желт, словно извилистый и твердый ствол, ибо в нем сочетались растение, камень и человек. Его горбатый нос свисал до самых губ, мясистых и улыбающихся мирной, мудрой улыбкой. За жесткими пригорками скул мягко светились темные озера глаз, осеценных зарослями бровей. Глядя на него, верилось, что американский Адам слеплен по образцу своей земли; что ее преизбыточные силы извергли из недр человека, подобного горам. Виски его белы, как снег у вершины Урпильяу, и, словно горы, он древен и величав. Много лет, их уже не счесть, он управляет общиной, он алькальд, а помогают ему четыре бессменных рехидора[9]. Народ в Руми решил: «Кто мудр сегодня, мудр и завтра» — и не сменяет тех, что служат ему на совесть. Росендо Маки доказал свой ум и спокойствие, свою справедливость и мудрость.

Росендо любил вспоминать, как стал рехидором, а потом и алькальдом. Они засеяли новый участок, пшеница росла быстро и из темно-зеленой вскоре стала светлой и синеватой. И он пошел к тогдашнему алькальду и сказал: «Тайта[10], хлеб сильно вымахал, он согнется и поляжет, и колосья погниют». Алькальд улыбнулся, спросил рехидо-ров, и те тоже улыбнулись, но Росендо не отстал: «Тайта, если ты не знаешь, что делать, позволь мне спасти хоть половину». Ему пришлось долго просить, и наконец высшие власти разрешили, и община скосила половину большого поля, засеянного с немалыми трудами. Склонившись в три погибели, люди, желтые, как колосья на синеватожелтом фоне, ворчали: «Росендо уж придумает», «зряшная работа»… Но время решило дело в пользу Росендо. На скошенном участке выросли новые крепкие колосья, а несжатый хлеб и вправду перерос от избытка сил, полег. И люди признали: «Надо бы выбрать Росендо в рехидоры». А он просто припомнил такой же случай в поместье Сораве.

Рехидором он был хорошим, работящим, во все вникал и вел себя достойно. Однажды ему выпало странное дело. Индеец по имени Абдон купил почему-то у цыгана старое ружье, вернее — обменял на воз пшеницы и приплатил восемь солей[11]. На этом удивительное дело не закончилось: Абдон решил пострелять оленей, и выстрелы его непрестанно гремели в горах, а к вечеру он возвращался с добычей. Одни хвалили его, другие хулили, потому что он убивал и беззащитных оленят, а горы этого не любят. Тогдашний алькальд, старый Ананйас Чальяйя, которому он всегда преподносил добрый кусочек, не говорил ничего, — быть может, и не из-за подарков, а просто потому, что, честно говоря, чаще всего считал молчание наилучшей политикой. Абдон тем временем охотился, община роптала. Доводов против охоты становилось все больше, и вот несколько человек пришли к алькальду. «Разве можно, — сказал за всех индеец по имени Пилько, — разве можно убивать оленей просто так, по своей воле? Конечно, они едят наши посевы, но уж тогда пусть мясо всем раздает». Алькальд думал-думал и придумать не мог, как бы ему и тут применить с успехом свое любимое молчание. И вот рехидор Росендо Маки попросил разрешения говорить. «Я слышал, — сказал он, — что вы недовольны, и мне жаль, что община зря тратит время. Ружье иметь он в своем праве, всякий может купить в деревне, что хочет. Правда ваша, оленей он бьет, но ведь они — ничьи. Кто поручится, что они ели нашу траву? А может, они попаслись в соседнем поместье и потом пришли к нам в общину. По справедливости так уж по справедливости. Общее у нас то, что родит земля, когда мы все работаем. А охотится он один, и добыча принадлежит ему. И еще я скажу вам, что времена меняются и не пристала нам излишняя строгость. Не поладит с нами Абдон, затоскует, а то и уйдет. Нужно, чтоб всякому было у нас хорошо, если это не в ущерб общине». Индеец Пилько и прочие ходатаи не знали, что ответить, согласились с Росендо и пошли по домам, приговаривая: «Мудро судит и говорит ладно. Добрый был бы алькальд». Прибавим к слову, что лучшие куски оленины получал с этих пор сам Росендо, а индейцы, приободренные успехом Абдона, тоже пообзавелись ружьями.

И настал час, когда старый Ананиас Чальяйя ушел в землю, где молчать и положено, а место его, как и подобало, занял рехидор Росендо Маки. Он так и остался навсегда алькальдом, и с течением лет все больше славился своей справедливостью. Вся округа говорила о его разуме и честности, и нередко к нему приходили за правдой индейцы из других мест. Особенно мудрым считали его приговор по тяжбе двух колонов[12] из поместья Льякта. У каждого из них была вороная кобыла, и случилось так, что обе они ожеребились в одно время, а жеребята вышли красивые и тоже вороные. Один из них внезапно умер — кажется, его лягнул какой-то строптивый собрат, — и оба крестьянина признавали своим оставшегося в живых. Каждый обвинял другого, что он навел порчу и потому жеребенок «прилип» к его кобыле, а не к той, что была ему матерью. За правдой они пошли к мудрому алькальду Росендо Маки. Он выслушал их молча, поразмыслил, велел поставить жеребенка на общинную конюшню и сказал: «Уведите кобыл и приходите завтра». Назавтра крестьяне пришли без кобыл. Росендо Маки сурово проворчал: «Кобыл приведите», — и пожалел, что пришлось тратить лишние слова. Они привели кобыл, он поставил их на равном расстоянии о г ворот конюшни и сам открыл ворота, выпуская жеребенка. Завидев его, заржали обе, но жеребенок, остановившись на миг, легко решил дело и радостно кинулся к одной из нежных матерей. А Росендо Маки важно проговорил: «Он с рождения узнает голос матери. Ее и послушался». Проиграл тот, кого обвиняли в ведовстве; по он не сдался и подал жалобу судье всей провинции. Тот выслушал и сказал: «Это соломонов суд». Росендо и сам это знал, знал он и про Соломона (скажем к слову, что ни один мудрец так не прославился в мире) и потому порадовался. С тех пор прошли многие-многие годы…