В большом чуждом мире - [123]

— Что ж ты не кричал, кретин?

— Я от выстрелов проснулся…

— Не валяй дурака!

Охранники нашли на ком сорвать злобу, и четыре неумолимых приклада опустились со всего размаха на старую спину алькальда. В камерах орали: «Трусы!», «Не имеете права!» — но охранники не могли остановиться. Росендо стонал, сжимая зубы, а на его распростертое тело падали тяжелые удары. Вдруг страшная боль, как острый нож, пронзила его насквозь, и он протяжно закричал. Ему показалось, что пришла смерть, но это был лишь обморок.

Сколько времени так пролежал Росендо, он не помнил, да и потом сознание не совсем вернулось к нему. Кто-то сказал: «Плесните еще воды». И вода, словно хлыст, стегнула его по голове и груди. Он пошевелился, голос сказал: «Жив», — и еще что-то, хлопнула дверь, удалились шаги. На полу было мокро. Светало, и, кажется, за окном чирикал воробей. Рбсендо давно не слышал птиц, и тоненький голосок наполнил его сердце нежностью. Дотащившись ползком до кровати, он закутался в одеяло. Из окна сочился слабый свет. Наступал новый день, люди начинали работу, радовались или просто трудились там, в вольном мире. Наверное, озеро Янаньяуи— волшебное око земли — уже глядит на пампу и скалы, на людей и животных, на небеса. Вершина Руми ловит на лету проворные тучки, а мудрый дух горы вершит добро и зло, хотя Росендо, по старости, и не сумел его понять. По склону тянутся длинные борозды, и пахнут они сладостно — землей. А в камере землей не пахнет.

Здесь пахнет гнилью, потом, грязью, горем. Запах мучил Росендо, точно раны. Быть может, и тело его — как этот тюремный пол. Боль все сильнее, в груди давит, хоть плачь. Но плакать нечем, душа высохла, как сердцевина старого дерева. Ведь у деревьев есть душа, и если она не сдается, дерево не умрет. А у него болит грудь, наверное— смерть пришла. Жаль общинников, они-то заплачут и скажут: «Бедный наш Росендо!» Он так хотел увидеть еще раз любимого сына, Бенито. И не дожил… Теперь он радовался, что выделял его из прочих, и не жалел, что помог ему бежать. Бенито — сильный. Вот Паскуала его не дождалась. Сейчас и Росендо пойдет к ней. Что ему осталось в жизни? Боль да унижение. Земля далеко. Там, на плоскогорье Янаньяуи, гречиха стелется широкими лиловыми полосами, как на хорошем пончо; она не боится ни холода, ни бури, ни ветра, под стать земле в пуне — суровой, просторной и полной надежд для сильных. А он уже не сильный. Он — высохший изнутри ствол на оскверненной земле. Человек приручил неприветливую землю пуны, поросшую дикими травами, и теперь на ней зеленеет ячмень, рядом пасутся кони, и теленок ходит вокруг своей гордой матери. Вон Хуанача беседует со своим сынком, из хижин тянется дымок, по склонам Вершины бродят овцы, а по небу — облака. Отсюда, с камня, где он сидит, деревня еще красивей. Бородатый маис похож на человека; колосья пшеницы устремились к солнцу. Звенит колокол. Паскуала ткет яркое пончо. Вол Овод сам нашел соль и лижет ее… Старый Чауки рассказывает, что раньше весь мир был общиной, а жители Руми — потомки кондоров. Как лесная голубка, запела флейта Деметрио Сумальякты, и сами голубки летают над лиловым от ягод ущельем. В лощине течет вода, сверкая на солнце. Вот и арфа Ансельмо, словно проснулись все птицы… «Не бейте меня!», «Не бейте!», «За что вы так бьете?», «Не бейте меня!».

В полдень охранник крикнул, чтобы Росендо взял еду, но ответа не было. Росендо умер.

В камеру заходили один за другим охранники, начальник тюрьмы, судья, супрефект, тюремный врач. Корреа Сабала в этот день уехал по делам в общину. Врач взглянул на труп и определил, что заключенный умер от разрыва сердца. Судья составил акт о выбытии. Супрефект сказал охранникам:

— Все формальности выполнены, так что к вечеру и хороните. Если выдать тело индейцам, они поднимут шум, а мне беспорядков и без того хватает. Чтоб разговоров не было…

Как только стемнело, старому алькальду стянули веревкой руки и ноги, привязали его к шесту, и охранники понесли шест на плечах. Всю дорогу до кладбища тощее тело жалобно качалось, седые волосы свисали вниз, к земле, мертвая голова болталась на слабой шее, а большие открытые глаза пили мрак.

XVII. Лоренсо Медина и прочие друзья

Считанные медяки бренчат в их карманах, тревожа и предостерегая. Два друга идут по мостовой, тротуары запружены людьми. Лавируя между блестящими автомобилями, они достигают площади, где гуляет, ест, пьет, развлекается толпа.

— Выстрел по цели, пять монет… Шесть выстрелов тридцать монет!..

— Сюда, сюда, горячие пироги!..

Площадь гудит, как огромный слепень. Они протискиваются, выставляя вперед плечо, и знакомые лица то и дело вырастают перед их глазами.

— О, да это старый Рафа!

Старик Рафа торгует пуншем и кричит до хрипоты, что лучшего пунша в мире нет. Чуть дальше стоит Торибио, подручный каменщика, и, бессмысленно выпучив глаза, читает объявление о вещевой лотерее. А в ресторане, сгорбившись над столом и медленно потягивая писко, сидит Гауденсио и отбивает у всех аппетит. Гауденсио слеп на один глаз, и на его толстых влажных губах выступает липкая слюна. Это люди, которых они узнают после нескольких прогулок по парку. А прочие, незнакомые, проходят мимо, возвращаются, натыкаются друг на друга, толпятся перед палатками или просто молчат так серьезно, будто ничто не может развлечь их. Два друга садятся за столик летнего бара. По одну сторону толкутся посетители, по другую — белеет небольшой округлый шатер, словно аэростат, и сквозь его бока просачиваются вздохи аккордеона. А над всем этим — другой шатер, побольше, образованный листвою столетних смоковниц, что растут в столичном парке Нептуна.