В большом чуждом мире - [120]

Время шло, но перемен не было. Выпустили мошенника Киньеса, который сказал, уходя, что умный человек долго сидеть не станет. Через несколько дней он высвободил пастушонка Педро, с которым подружился в неволе. А Хасинто Прието получил извещение, что его переводят в столицу департамента, где он предстанет перед тамошним судом. Он страшно раскричался:

— Не верю! Ничему не верю! Где же правда? Где честные люди? Всюду одни жулики, все продались богачам. Богатый убьет — и ничего. А бедный даст кулаком, и его обвинят в убийстве… Где равенство перед законом? Ничему не верю! Убивайте меня, если хотите!

Крики его раздавались по всей тюрьме и слышны были на улице.

— Судите меня! Все равно я отсюда выйду и накую ножей! Накую ножей и кинжалов и раздам народу! И динамиту подложу, пускай все пропадает пропадом! Дикаря сажают в тюрьму, а сами воры, сами разбойники, и еще закон им помогает! И супрефект, и судья… Кровопийцы они, так им поддержка! На что же нам родина? Объясните мне хоть кто-нибудь! Вот перебить бы всех воров и жуликов, тогда была бы родина. Ну, я их еще прикончу, разбойников…

Прибежали охранники и стали колотить его прикладами. Отступив в угол, Хасинто дрался с ними, как бык со сворой псов, но их было много, и в конце концов он упал без чувств. Его потащили в карцер и снова били на особой штуке, вроде спортивного коня, которая не дает ни сесть, ни встать.

Вышел он оттуда совсем поникший и несколько дней сторонился всех в камере и во дворе. Шагал он уже не так твердо, словно ботинки стали ему тяжелы. Дикарь отозвал его как-то и сказал:

— Дружище, письма ты писать не хочешь, но ведь им можно просто заплатить. Я дам тысячу солей, они сразу все забудут и выпустят тебя.

— Спасибо, — ответил Хасинто, — хоть обидно мне, что правды не добился…

И через неделю он вышел, вконец сломленный тюрьмой.

У других все было по-прежнему. Появились новые узники и через несколько дней рассказали о себе; их слушали внимательно хотя бы потому, что речь шла о том, другом, вольном мире. Скоро и к ним привыкли, и жизнь снова потекла бесцветно и тоскливо.

Росендо эта жизнь представлялась совершенно пустой и бесплодной. Как-то его навестила старуха Росария, морщинистая и сгорбленная. Ходить ей было трудно, и алькальд был глубоко тронут таким вниманием. Внучок его уже немного говорил и бегал за овцами, играя в пастуха…

Однажды во вторую камеру, где сидел Росендо, привели Дикаря, который раньше сидел в четвертой. Власти считали их теперь сообщниками, а главное, им хотелось вовлечь алькальда и всю общину в атмосферу разбоя. Те, кто побывал в тюрьме, знает, что перемещения узников обычно означают перемены в деле. Васкеса обвиняли во всех грабежах и смертоубийствах, которые случались в округе за последние годы. Обвинили его и в нападении на курьера. Однако доказать ничего не удалось. Дикарь утверждал, что все найденные у него товары он купил у Хулио Контрераса; судья вызвал его, но Волшебника не смогли найти. Говорил Дикарь спокойно и столь властно, что ему и тут верили. Судья не слишком старался, ибо знал, что разбойник у него в руках. Порою он даже давал понять, что обвиняет, в сущности, Аменабар. «И чего ты связался с общиной?» — как бы укорял он. Но для верности и для того, чтобы притянуть к преступлению Росендо, Дикаря обвинили и в том, что он участвовал в «беспорядках», послуживших причиною смерти одного из служителей закона. Его еще раз допросили и перевели к старому алькальду.

С темным, обветренным лицом и, как всегда, одетый в черное, Дикарь слился бы с мраком камеры, если бы не сверкал его здоровый глаз и не белели так ярко зубы. Властный и пылкий голос понравился Росендо, и алькальд поверил, что человек этот от природы добр. Порою казалось, что все злодеяния забыты и он снова — тот юноша, который собирал навоз, чтобы заработать матери на хлеб. Как бы то ни было, бодрость его и воля заполнили тесную камеру, и Росендо, признав, что так оно и должно быть, тихо сидел на своей постели и жевал коку. Новые соседи ладили, но нельзя сказать, чтобы они были во всем согласны.

— Ух! — кричал Васкес. — Видел бы ты, старик, как мы напали на Умай! Ну и верещали же донья Леонор, ее дочка и служанки!

— Что ж хорошего? — отвечал Росендо. — Убили двух надсмотрщиков, а они ведь из бедных, как мы, только с пути сбились…

— Жалеешь ты всех, Росендо, это тебя и губит! Надо бить без пощады…

— Чтобы убивать бедных, богатые бедными и пользуются…

— А, плевал я на бедного, если он дурак!

И беседа на этом прекращалась.

Однако Росендо все больше восхищался тем, как умеет Дикарь подчинить себе чужую волю. Он редко прибегал к угрозам, но влияние его росло. Даже начальник тюрьмы, под предлогом допросов, вызывал его в свой кабинет и оставлял там с посетителями. Охранники ходили для него в лавку и не всегда брали деньги. Один из них признался, что Оскар Аменабар платит некоторым стражникам за усиленный надзор над таким опасным преступником, но Дикарь переманил к себе всех не столько деньгами, сколько храбростью, спокойствием и каким-то особым обаянием. Скажем сразу, что богатым он не был. Он всегда делился с товарищами, а свою долю тратил не считая. Из четырех тысяч, принесенных Доротео, одну он подарил Хасинто, две заплатил Корреа Сабале, а оставшуюся роздал заключенным, охранникам и прохожим, которых за чем-нибудь посылал. Потом Дикарь получил еще одну тысячу и весть о смерти Волшебника. Деньги тут же разошлись, а весть он смаковал долго. Заметим, что Касьяне он давал деньги всякий раз, как она навещала его с сыном. Но двести солей он припрятал.