В большом чуждом мире - [119]

Наконец он потерял сознание, продолжая прерывисто и хрипло стенать. Лицо стало черно-лиловым, и он умер у ног сельвы, убившей его своим ядом.

Гром грохотал три дня, и вот магуаре замолк, но стрельба не прекращалась. Майби и Аугусто решили, что индейцы разбиты — иначе магуаре продолжал бы греметь и уцелевшие каратели бежали бы на каноэ вниз по реке. А пальба, наверное, означает, что начались расстрелы. Однако вблизи Кануко сельва молчала. Но тишина эта обманчива. Мир и молчание сельвы издавна скрывают самые страшные беды.

На следующий день вернулись уцелевшие каучеро. Многие погибли, а те, что остались живы, взяли в плен триста женщин. Индейских вождей обезглавили или расстреляли, а прочие согласились снова поставлять каучук, чего бы это им не стоило. Смерть Ордоньеса списала долги, и все были довольны, хоть и смертельно измучены.

Молодых женщин теперь хватало, и Майби никто не трогал. Но работа была такой же страшной, как прежде, — в сельве царит закон сильного. В Кануко началась борьба за власть, и явились новые Ордоньесы, на горе индейцам.

Майби и Аугусто построили себе шалаш у самого леса. Майби развела юкку и бананы, Аугусто плел гамаки и циновки, а потом продавал их или выменивал у приплывавших сюда людей.

В тихие ночи, когда огромная южная луна медленно проплывает над сельвой, жена рассказывала мужу разные истории и пела нежные песни, а он, слушая ее, вспоминал о зачарованной птице. Вот и Майби невидимой птицей поет в беспросветной ночи.

XVI. Смерть Росендо Маки

Трудно сказать, сколько времени прошло с тех пор, как мы видели Росендо в тюрьме: быть может — год, быть может — все два, а может быть, полгода. В тюрьме время тянется медленно, когда думаешь о том, сколько еще дней придется провести в неволе. А когда они минуют, исчислить их невозможно, слишком уж много тяжелого и мало примечательного. Прошлое слилось в безликий ком, и смутно виднеются лишь редкие межевые знаки — кто-то умер, кого-то выпустили, появился новенький, кому-то совсем худо, пришли посетители, дошли какие-то слухи. Жизнь течет одинаково, ничто ничего не значит, дни уходят в никуда, складываясь в поистине потерянное время. В календаре сменяются числа, а узник видит только длинную ночную дорогу, отмеченную усталостью и мукой.

Появление в тюрьме Дикаря стало событием для всех, особенно для Росендо. Но и к нему пригляделись, привыкли, узнали о нем больше, и он вместе со всеми соскользнул на длинную ночную дорогу.

Остались у Росендо и другие воспоминания. Корреа Сабала пытался спасти его. Экспертиза установила, что клеймо Рохаса новое и поставлено в день кражи, не раньше. Никто не доказал, что Росендо подстрекал Мардокео, находился в сговоре с Дикарем или укрывал его. Тогда, не желая его выпустить, ему предъявили обвинение в организации мятежа и передали дело в военный суд. У адвоката опустились руки, но Росендо утешал его:

— Вы не горюйте, я другого и не ждал. Я же вам говорил: закон — штука хитрая. Пока я был на земле, в поле, я во все верил. А как сюда привели… что ж, может, мне больше повезет, чем другим индейцам.

Несчастного Онорио вынесли мертвого на большом рядне. Лицо его закрыли шляпой, а желтые тощие руки словно взывали о милости. Корреа Сабала добился его освобождения и радостно кинулся в тюрьму, но опоздал. Хасинто Прието, к счастью, удалось выйти живым.

Сын его старался, как мог, и даже добился от Левши, чтобы тот отказался от своих показаний, однако судья сказал, что есть и другие и вообще дело прекращать нельзя, если преступление доказано. К кузнецу специально подослали другого заключенного, и тот дал понять, что его немедленно выпустят, если он напишет в газету «Ла Патриа» (которая по милости Оскара Аменабара получила хождение в провинции) письмо, восхваляющее действия властей. Хасинто вспомнил все, что он говорил о судье и супрефекте, и писать отказался. Колотя себя в грудь, кузнец добавил, что он не такой человек и никогда не войдет в сговор с кривдой. Потом он сел за длинное письмо «самому президенту».

— Знаешь, Росендо, — шептал Хасинто, опасаясь доносчиков, — я все описал: и про себя, и про здешний народ. Все как есть. Он ведь прочитает, верно? Я написал, что сыну велел преданно ему служить, и что я всегда любил родину, и тут ее люблю, хотя и нелегко мне видеть, как власти допускают, чтобы мучили бедных… Вот он и услышит честного человека, простого, из народа… Верно я говорю? Тут многое переменится, помяни мое слово! Понимаешь, ему никто ничего не докладывает, вот он и думает, что все идет хорошо. Обманывают его… А надо ему и нас послушать. Вот увидишь… Что ж ты молчишь, как мертвый?

Через несколько дней, в воскресенье, сын принес кузнецу красивую открытку, в верхнем углу которой сверкал яркий герб, окруженный подписью: «Президент Республики». Секретарь президента сообщал, что глава государства обратил свое высокое внимание на письмо кузнеца и передал изложенные им факты на рассмотрение соответствующим властям. Прието, бесконечно польщенный, сказал Росендо:

— Видишь? Вот что значит говорить все честно и обращаться на самый верх. Кто такие, по-твоему, соответствующие власти? Министры… Он их спросит: а как там дела? Чтобы у меня не было неподходящих людей! Это он для приличия скажет «неподходящих», нельзя же ему говорить: «воров» или «жуликов»! Увидишь, Росендо, все у нас переменится. Уж справки-то наведут, а я народ подговорю, чтобы ничего не скрывали…