В Березках звонит колокол - [7]

— Что бы такое все-таки придумать? Начали Степановы вместе перебирать сундук. На самом дне его чудом сохранилась беличья муфта Веры Спиридоновны — та самая, которую подарил ей Коленька в первый год их женитьбы. Лет с тех пор прошло много, но вещь выглядела еще прилично.

Переглянулись старики, повертели муфту, понесли на Сухаревку.

Так в доме нежданно-негаданно появились мука и мясо. Для полной удачи надо было бы раздобыть еще хоть несколько капель уксуса и головку лука, а говядину провернуть через мясорубку пополам со свининой, но и так пельмени получились отменными.

Стали ждать гостей, а те как на грех запаздывали.

Николай Матвеевич каждые пять минут взбирался на подоконник, через форточку запускал руку за обе рамы, где, подвешенные в белом мешочке, погромыхивали на ветру замороженные по всем правилам пельмени.

— Настоящие, сибирские! Первый сорт!

Как раз за этим занятием и застал его Ленин.

— Эгей? Что это вы там делаете! — еще со двора крикнул Владимир Ильич.

Когда гости вошли, пельмени уже были на кухне и под тяжелой крышкой эмалированной кастрюли беззвучно перекатывались в крутом кипятке, приправленном перцем.

В давно не топленной квартире пельменный «дух» распространился мгновенно. Первым уловил его Владимир Ильич.

— Наденька, а нас с тобой, кажется, предали…

— Не предали, а решили порадовать, — из-за фанерной перегородки поправила его смущенная хозяйка.

— Нет, нет, именно предали. Мы ведь с Николаем Матвеевичем условились — никаких угощений. Если б я знал, не пришел бы, честное слово.

Владимир Ильич, натыкаясь на стулья, нервно расхаживал по тесной комнате.

— Сибирские, — торжественно возвестила Вера Спиридоновна, появившись в дверях с пышущей паром кастрюлей.

— Я уже учуял, что сибирские, но откуда? Из каких таких закромов?!

Когда на шумовку упала первая горсть пельменей и Ленин, наклонившись, увидел, что сделаны они из белой, ослепительно белой муки, он даже зажмурился и щека его перекосилась, как при зубной нестерпимой боли.

Глянув на Степановых, он сказал как-то глухо и тихо, но совершенно отчетливо:

— Ну вот что, дорогие хозяева. Сердитесь на меня или не сердитесь, я эти пельмени есть не буду. Да, да! И вам не советую. Не знаю, у кого как, а у меня они в горле застрянут. До свидания. Решение принято единогласно, — уже с порога обернулся он, крепко взял под руку Надежду Константиновну, — обжалованью не подлежит.

Утром в понедельник Ленин пришел на работу мрачный, каким его уже давно не видели. Одного за другим вызвал к себе всех товарищей, в той или иной мере ответственных за борьбу со спекуляцией. Всем надавал срочных и сверхсрочных заданий, а под конец еще строго-настрого предупредил:

— Проверять буду сам. Рабочие пухнут с голоду, а господа с барахолок благоденствуют и жиреют.

Когда вызванные работники, повторив полученные распоряжения, разошлись, Ленин попросил соединить его с Николаем Матвеевичем.

Пока секретарь накручивал урчащую ручку аппарата, Ильич, как бы разговаривая сам с собой, сказал задумчиво и уже совсем не строго:

— Надо помириться со стариками. Они-то мало в чем виноваты. Честные, хорошие люди.

Ленин не хотел было напоминать Степанову о случившемся, но как-то само собой получилось, что разговор с первых же слов завязался вокруг вчерашнего.

— Николай Матвеевич? Говорит Ленин. А об охоте мы так и не условились? Может, двинемся в следующее воскресенье? Вот убьем медведя, тогда я к вам на пельмени сам напрошусь, а Сухаревку презираю и ненавижу! Слышите? Пре-зи-ра-ю! Так и передайте Вере Спиридоновне от нас двоих.

— Так и передам, Владимир Ильич.

Морозное, метельное утро следующего воскресного дня рано подняло на ноги давних друзей. Проезжая мимо еще не проснувшейся Сухаревки с утесом кирпичной башни, нелепо громоздившейся на пути, они переглянулись — молча, многозначительно, даже весело.

УПРЯМАЯ ЛАМПА

Далеко за полночь мерцал огонек в окне большого, давно уснувшего дома. На фоне мглистой Москвы расплывался он в блеклое, едва различимое пятнышко.

Никто из поздних прохожих и не догадывался, что это был свет лампы, зажженной над рабочим столом.

Никто не знал, что это Ленин не спит — сидит с карандашом и книжкой в руках. Прочитает страницу, запишет что-то — и дальше; пододвинет лампу поближе — и снова за чтение. А лампа та еле-еле светится — Ленин сам распорядился ввернуть именно такую.

— И ни одной свечой больше!

Родные и близкие пытались протестовать, уговаривать:

— Нельзя, врачи не позволят. Так ведь зрение можно испортить.

А он:

— Ничего! Я часок почитаю и лягу.

Вскоре огонек действительно исчезал.

Немногие знали, что это вовсе не сон, а рассвет пробирался в комнату Ленина.

— Ну, вот и отлично. Теперь можно и погасить, — устало щурился Ленин через окно на золотой купол, отразивший первую зыбкую блестку зари.

И снова шелест страниц шевелил настороженную тишину еще не иссякшей ночи.

Никто в точности не знал, когда засыпал Ленина, во сколько просыпался. Он сам себе установил шестнадцатичасовой рабочий день и сам же его то и дело нарушал.

— Вот еще полчасика — и все…

Однажды домашние, чтобы хоть как-то облегчить изнурительный труд Ильича, потихоньку от него заменили тусклую лампу на чуть более яркую. Ленин сразу заметил «подлог», очень рассердился, потребовал «восстановить порядок» и возвратить на склад «незаконно полученное имущество».