В алфавитном порядке - [4]

И тут внезапно я понял, что она раздевается для меня. На внешней стороне вывернутого наизнанку носка или бытия мы часто встречались глазами, но взгляды наши, столкнувшись, теряли ясность, как если бы должны были пронизать завесу тьмы и оттого лишались своей природной силы. И тут я улыбнулся – просто так, без повода, для того лишь, чтобы она увидела мои зубы и поняла, что мы с ней делаем нечто восхитительное, причем никто не заметит этого и не осудит за то, что делаем это прилюдно.

Первым уроком шло естествознание. Я взял учебник, показавшийся вдруг какой-то редкостной диковиной, стал листать его наугад – просто так, получая удовольствие от того, как испещренный буквами водопад низвергается на меня страница за страницей. Задержался на той, где рассказывалось о клопах. Там, чтобы наглядно показать, где гнездятся эти насекомые-паразиты, была изображена незастеленная постель. Я так глубоко погрузился в рисунок, что даже смог увидеть эту бредущую по простыне кучку клопов. Меня извлек оттуда голос учителя, описывавшего пищеварительную систему коровы с таким воодушевлением, словно говорил о собственном желудке. Это было до того нелепо, что я, еле сдерживая смех, стал смотреть в другую сторону и увидел дыхание моего соседа по парте. Я мог даже отличить тот воздух, который входил в ноздри, от того, который выходил изо рта, словно это была какая-то невесомая жидкость и с ней можно было играть, как со струей выдуваемого дыма, принимающего по нашей воле самые причудливые формы и затейливые очертания. Подумав, что и это тоже ужасно смешно, я отвернулся от соседа и перевел взгляд на другого одноклассника – тот у нас был одновременно и отличник, и совсем дурачок. И по милости Мариано – кажется, так его звали – меня ночами напролет когда-то развлекала мысль, что полученные в школе знания только портят нас, потому что общим правилом было: первый ученик в классе почти неизменно оказывается последним на перемене во дворе. Нет, я не утверждаю, будто существует прямая связь между глубокими знаниями о коровьем пищеварении – особенно так, как нас этому учат, – и тем, каким слабаком был этот Мариано, но с течением времени видишь, что из одного таинственно вытекает другое.

Но в тот раз, однако, я эту связь осознал с ослепительной ясностью, потому что увидел: его ум и его придурковатость существуют совершенно отдельно друг от друга, и догадался, что одно просто создано для другого, как две половинки ореха. Мариано способен был без запинки перечислить на экзамене, из чего состоит желудок жвачного животного, но никогда бы не смог пропутешествовать, как я, из одной стороны реальности в другую – туда, где его глупость, совершенно не раздражая меня, сообщала всему, что я видел, завораживающую четкость предмета под микроскопом.

И, короче говоря, покуда я созерцал повседневность, удивляясь ей, подобно человеку, впервые в жизни попавшему в незнакомый дом, где каждая комната поражает новизной, вдруг случилось нечто непредвиденное: раскрытая книга, лежавшая перед учителем на столе, слегка шевельнулась, взмахнула страницами как крыльями и вслед за тем птицей вспорхнула в воздух. Покружила раза два по классу, словно осваиваясь, подлетела к открытому окну и устремилась наружу.

Оправившись от первого ошеломления, мы повскакали с мест и бросились к окнам – смотреть, как она скроется в поднебесье. И тут же у нас за спиной захлопали страницы, и, обернувшись, мы увидели, что все учебники подрагивают на крышках парт, а потом один за другим, кто легко, кто грузно, взмывают в воздух и уносятся следом за первой книгой. Вскоре целая стая учебников по естествознанию исчезла среди домов.

Преподаватель велел всем сидеть – исключительно по привычке, потому что мы были так ошарашены, что никто и не подумал вскочить или заорать. И сейчас же – не успел еще никто и слова вымолвить – небо потемнело, словно туча нависла над зданием школы, а когда мы выглянули наружу, увидели множество книг, вылетевших, без сомнения, из других окон и устремившихся вслед за нашими учебниками. Не помню, кто первый захохотал, но факт, что кто-то же начал, и вскоре уже весь класс помирал со смеху, и только учитель был весь в поту и бледен, как воскресший покойник. Честно говоря, я тоже не смеялся, потому что раньше очень часто воображал то, что произошло, и знал, что хорошего в этом мало, хоть поначалу и выглядит забавно.

Меж тем на другой стороне жизни или носка у меня по-прежнему поднималась температура, и я вновь ощутил ладонь, в тревоге положенную мамой мне на лоб, а потом услышал и ее голос, перемешивавшийся еще с чьим-то – наверно, врача. Он говорил, что медлить больше нельзя, непременно надо удалять гланды, причем говорил тем же тоном, что и мой отец, когда клялся, что это будет последняя зима, которую он проведет, не изучая английский. Доктор приписывал своему скальпелю те же магические свойства, что отец – английскому языку, а я – башмачку моего нерожденного брата: все на свете во что-нибудь да верят, причем слепо. Любопытно, что я одновременно и лежал в жару с ангиной, и сидел в школьном кабинете естествознания, где только что случилось это чудо с летающими книгами.