Узют-каны - [55]

– Шарик, Шарик, тяу-ням, – вышла из избы Паштук, ткнула под нос псине месиво в чашке и вернулась в дом. Шарик, недоверчиво косясь на летящие щепки, принялся лакать и глотать.

Когда Спортсмен увидел бабку Паштук, удивился, что она совсем не изменилась. Такая же сухенькая, сморщенная, узкоглазая, с выбивающейся из-под платка сединой. Мальцом он не раз бывал в Туюзаке, лазили с пацанами в горы, ходили на ореховый промысел. Пусть Шурик осматривает новое место, Спортсмену всё здесь известно – только кинь взгляд через речку на другой берег, где от крутого склона вглубь тайги в гору тянутся заброшенные более полвека назад догнивающие бараки. В одном из них когда-то отбывал пятнашку его дед и порассказывал о своих злоключениях позже всем подряд.

А исконно шорский посёлок превратился тогда в пристройку к лагерю, здесь жили, отдыхали и резвились начальство и охрана. Ушёл в прах людоед-грузин, сгнили бараки, скособочилась сторожевая вышка, захирел посёлок. Жил за счёт разведения скота: свиней да бычков на убой. Но наследие жестоких денёчков до сих пор на устах стариков, да на узкоглазых, но белых лицах метисов – отпрысков запуганных шорочек и кобелей в мундирах. Сколько тайги было повалено, сколько зверья изничтожено?! И стоит теперь запущенным притон вакханалий на крутом, сыпучем берегу, как приросток к лапе Спящего Дракона. Стоит, смердит землю… Х-р-ряс-сь! Шлёп!

Шарик бросил пустую миску и кинулся к покосившемуся, вычерченному временем и дождями штакетнику, заливаясь звонким подтявкиванием. Прямо к калитке подъехала кроваво-красная «Хонда», а на ней Маруся в кожаной куртке и шлеме под цвет мотоцикла. Что её привело сюда? Не разогнутая пружина? Тоска по незажженной ни кем искорке? А перед глазами – Спортсмен, полуобнажённый, с капельками пота и опилками на груди, неторопливо ставящий чурку на другую, пенькообразную, мелькание топора – х-р-ряс-сь, х-р-русь, бууххх, шлёп! Совсем как Андрей Вращенко из забытого.

– А-а, Маруська прикатила, – обернулся он, улыбнулся и отложил топор. – Ну, иди, полей из ведёрка, умоюсь.

А потом – водопадик воды на гибкую, потную спину, стриженый светлый затылок, сутулые плечи с оспинками угрей и довольное хрюканье, хлюпанье, кряхтение:

– Ух-ху! Хорошо!

А потом закат, тревожный, огромно-бардовый. Они шли по главной улице улуса, мимо рыночной площадки, где дремал привезший экспедицию автобус, и подростки, резвясь перед эвакуацией, жгли мусор – картонные коробки, ящики тары, вытащенные со двора сельмага. И этот разбросанный по площадке костёр, пьяные выкрики в последних отблесках уходящего солнца напомнили Спортсмену ночной Лос-Анджелес, байкеров: патлатых, затянутых в чёрные куртки, обвешанных цепями; рёв мотоциклов, раздавленные банки из-под пива «Холстен».

И ночь, после костра такая тёмная и непроглядная, Марусю не видно, только шаги рядом и маленькая тёплая ладонь в руке. И вновь сгустившиеся тучи, крадущие и без того чахлый свет месяца. Они бредут в ночи, мимо струится вода, оставляя за собой костёр и покосившуюся сторожевую вышку на том берегу, выкрики местных тинэйджеров и длинный день, так внезапно сблизивший их. Дом на окраине. Скрипнула лестница на чердак. Пряный запах сена.

– Иди сюда, – впиваются в рот губы.

Руки сами знают таинство обряда. Тускло. Дрёмно. Сено. Поцелуи греют грудь, плечи… И, уже засыпая, он сжимает обнажённые, упругие пышки, уткнувшись губами в ключицу, а носом в жёсткие, как сено, волосы. Пахнущие бензином, шампунем и… опять сеном. Губы касаются кожи, надеясь найти нежность, натыкаются на грубый рубец, шрамик, словно здесь, под ключицей, побывало лезвие ножа…

– Я женюсь на ней, – убаюкивающая, сладкая мысль. – Она – то, чего не хватало. Вернёмся из тайги – и женюсь. А что? Ей-богу, женюсь! Пора начинать жить. Заново…

20

Глухота щуплых стен, бледных, как полотно,

Выдающих разлад за беспечность,

Но смотрящее в звёздное небо окно,

Но окно, выходящее в вечность.

М. Крепс

Среди местных «тинэйджеров» был и Интеллигент – самый похожий из всех на байкера: с распущенными ниже плеч волосами, упакованный в хаки и в бутсы военно-американского образца, бутылка водки в руке. Похождения Шурика в последний перед походом вечер начались с задумчивого шествия по главной улице, которая вывела его к рыночной площадке. Его тут же окликнул шофёр и попросил помочь выгрузить трос. Пыхтя, они утащили его к дому участкового, где остановился Командир. Шофёр хотел выговорить Ивану за то, что бросил его одного возиться с выгрузкой, и если бы не пацан… Но не представилось возможности. Командир и участковый, поглощая обильную снедь, которая хорошо шла под пару бутылок водки, вначале стали закадычными приятелями, а потом поссорились на почве политики. Шофёр плюнул и ушёл.

Ополаскивая после троса руки у пузатого рукомойника, Шурик невольно захватил часть разговора: видимо, собутыльники уже высказали своё единодушное мнение о президенте и правительстве, потому что переключились на оппозицию, где и столкнулись лоб в лоб.

Балагур в беседе участия не принимал, его просто не было. Пользуясь моментом, ещё до заката, по навесному мостику он отправился на тот берег и сделал с десяток отличных снимков разрушенного сталинского лагеря, в том числе и со сторожевой вышкой. Потом откопал словоохотливого дедка – очевидца и проинтервьюировал, быстро и размашисто заполняя листики в блокноте мелким, стенографическим почерком. Жалел, что – решив в отпуск – отпустил оператора. Хотел ещё съездить на племенную ферму, но отговорили, объяснив, что там никого нет: бычков вывезли ещё до обеда и рабочие разошлись по домам, их повезут завтра. Тогда неугомонный корреспондент начал приставать к людям с расспросами: как они себя чувствуют накануне эвакуации, жалобы посыпались градом и тоже были старательно записаны в блокнот…