Узют-каны - [39]

Воспоминания о Нинкином муже расстроили, палец полез в другую ноздрю, предварительно ощупав шрамик на верхней губе. Когдато они были товарищами, работали в одном цеху и часто оставались после работы в подсобке, заглатывали пару бутылочек, разговаривали. Генка всегда вспоминал Афган, а Вовку тянуло на рассказы о бабах, но несмотря на разносторонние интересы, а может быть и им благодаря, мужчины прекрасно уживались, чем-то дополняя друг друга. Неоднократно «загулы» переносились на место жительства к кому-нибудь из них. Нина обычно поджимала губы, воротила нос. Но потом, когда Генка, не обладавший противостоянием к спиртному, падал и засыпал, и после того, как Вовка прижал её на кухне, отношение изменилось в положительную сторону присутствия Володи. Возможно, он ненароком обнаглел, но после разбитой губы желание мести свербело изнутри. Вовка так ясно представлял себя хозяином в этой квартире, вышвыривающим трясущегося, выклянчивающего на опохмелку ублюдка, как будто всё уже произошло. Но ожидание затянулось – развод. Потом придурок зачем-то бросил пить, а именно на этот порок рассчитывал Володя, собирая свои сбережения для Нины. Он мог бы набрать и побольше деньжат, но был пьющим, курящим и любящим развлечения человеком, не привыкшим отказываться от привычек и очень, кстати, ими гордящимся. Но рано или поздно Нинка достанет того заморыша, тогда они славно порезвятся в более-менее сносных человеческих условиях для жизни. Особенно Вовке нравился отдельный сортир. Хвала тому человеку, кто придумал унитаз! Но ещё большая слава тому, кто сделал его персональным! А бабам всегда ведь не хватает стоящего мужика, и только ради этого они будут кормить, обхаживать, обстирывать, обштопывать. Словом – то, что так надоело делать самому, Нинка для него сделает с удовольствием. По крайней мере, он на это надеялся. Володя вздохнул, вытащил палец из ноздри и поскоблил грудь, взъерошив густую растительность, напоминающую пальмовые листья.

Он никогда серьёзно не думал о браке. А все многочисленные милашки со временем сливались в однообразное пятно в полумраке, в котором тает, теряется особенность каждой женской фигуры. Лишь лица, цвет волос, грудь, ноги – отдельными фрагментами выдёргиваются из памяти, как слайды в проекторе. Слишком много слайдов, много имён – не запомнить. Рука сползла вдоль ствола пальмы, нарушив кудряшки, напоминающие обезьянок, почесала в трусах…

Конопатый повернул скучающую физиономию и посоветовал:

– Пристегни ремень.

Молчун повиновался. Водила уныло уставился вперёд, наблюдая сквозь лобовое стекло за медленно проезжающей вереницей машин. Молчун, не торопясь, закурил.

– Куда? – не выдержал конопатый.

– Прямо пока.

Длинный автомобиль плавно сдвинулся с места и пристроился в размеренно текущий ряд. После очередной остановки у светофора шофёр возмутился:

– Долго будем колесить по центру? Санаторий в другом направлении.

Молчун усмехнулся:

– Какой был получен приказ?

– Доставить тебя до санатория.

– Отставить. Я попросил друга об одолжении и своими ушами слышал, что ты должен выполнять все мои указания. Так что езжай прямо, на Инициативной повернёшь вправо. Как звать-то?

– Анатолий Иванович, – выдохнул конопатый.

– Трогайся, Толик. Кстати, папку кидаю на заднее сидение, – красная папка с гербом шлёпнулась в указанном месте, на что Анатолий Иванович, казалось, не обратил ни малейшего внимания.

Старые тополя, потерявшие половину жёлтого одеяния, понуро молились небу. Усталые, измученные выхлопными газами, они едва ли не облокачивались на нахохлившиеся трёхэтажки с выщерблинами на стенах. Пыльная автострада в ожидании дождя терпеливо несла своё бремя, брезгливо отталкивая прикосновения шин. Выглядывая из окна, Молчун представил себя иголкой, скользящей по дорожкам огромной грампластинки, называемой миром. Мелькание домов, деревьев, людей и фонарных столбов незаметно переходило в тягучее движение пустырей и заводов. За ними почти не трогалась с места чахлая берёзовая роща, за которой незыблемым монументом стоял неподвижный горизонт, тянущийся за свои пределы до определённой точки – центробежной оси проигрывателя, на которую наслоили эту неправильную обратную пластинку: свою для каждого, но исполняющую одну и ту же бесконечную мелодию жизни. Со временем всё-таки затирающуюся, покарябанную, заставляющую подпрыгивать и дёргаться измочаленную иголку.

– Останови у подъезда, – попросил Молчун, когда въехали во двор общежития, – подожди минут пятнадцать, – он отстегнул ремень, распахнул дверцу, но внезапно замер. На мгновение в глазах вспыхнуло лукавство и, повернувшись к водителю, потребовал:

– Дай твоё удостоверение.

– Не имею права, – отреагировал Толик.

– Значит так, – Молчун усмехнулся. – Это мы уже проходили. Твой непосредственный начальник отдал приказ выполнять любое моё желание, тс-с, – взмахом руки попросил молчания у пытающегося возразить водителя, – следовательно, любое моё требование равносильно приказу. Так что, голубь, не жмись, потому что вдруг мне захочется, чтобы ты затолкал его себе в задницу. Приказ есть приказ, и его невыполнение карается.