Узют-каны - [190]

– Слушай сюда, мусор. Оставьте железку. Пять шагов назад. На мост!

Классическая сцена: милиционер и преступник. Генка обречённо ухмыльнулся. Вот для чего переоделся! Чтобы приняли за мента. Ещё и укокошит из-за формы. Хотя где наша не пропадала?! Резко одёрнув фуражку, надвинув козырёк на глаза, придавая лицу свирепое выражение, впихнул руки в карманы и, надеясь, что грозно, рявкнул:

– Смирнов, сдавайся! Ты окружён! Там, – кивнул в лесок, – наши люди.

– Назад, ублюдок! Стреляю! – в грохоте рухнувшего барака крик показался невыразительным.

– Опусти оружие и сдайся. Нам про тебя всё известно.

– А хи-хи не хо-хо? – изумился зэка. – Кому сказал – сдавай взад?!

– …года рождения. Восемь лет за …ийство, – звуки тонули в треске огня. – При по. ге убил двоих, …щё двое в боль…це. А что стало с Зубовым? Вор-полрецидевиста?

– Мусор! – Пахан нажал на курок.

Маруся не услышала выстрела, слишком громко разбушевалась стихия. Просто, Генка неловко отпрянув назад, повалился спиной на мост, зажимая струящуюся красным штанину. Но она поняла.

– Назад, бляха! – Пётр весомо шагнул к ним, и девушка попятилась.

Жёлтые слёзы бороздили грязное лицо, тягучая слюна капала с бороды. Хищно свёрнутая трубочка ноздри, багровая с синими прожилками, вновь испугали до отвратительного содрогания. Пахан водрузил лапу на руль, его мотнуло, но с грехом пополам оседлал мотоцикл.

– Получили, на… То-то. Ещё держи!

– Ложись, – хрипнул Молчун, но Маруся уже сама шарахнулась вниз.

Пули-дуры чиркнули над макушкой. Пётр с осторожной небрежностью пнул рычаг педали, «Хонда» зажужжала и покатилась по дороге.

– Геночка, родной, стреляй! Убей его! Ну пожалуйста!

– Пусти руку! Сейчас, гад, – красной ладонью он продолжал сжимать голень, а правой расстегнул кобуру. Это надо же! Положил пистолет в кобуру, как заправский мент! Может, вспомнил, что больше никого никогда не хотел убивать, а? Она долго не открывалась, притиснутая телом к настилу. Фуражка с кокардой скатилась и плюхнулась в воду красивым НЛО. Генка выдернул из-под себя пистолет, скривился от боли, прицелился… и опустил руку. У Шварцнейггера могло и получиться, но Молчун сомневался, что попадёт с накренённого моста через дым. Пахан успел уже набрать скорость, увеличив расстояние.

– Вот и приехали! – сплюнул медный привкус Геннадий.

Маруся помогала ему подняться, хотя не видела в этом смысла, гораздо умнее было бы бежать следом за зэком, требовать любимую «Хонду» назад или умолять спасти от огня и смерти. Генка тяжело повис на ней, придерживая простреленную ногу, и не поверил своим ушам – Маруся смеялась. Через брызнувшие слёзы и жаркий, сухой рот она внезапно захлебнулась смехом. Память подсказала – вот сейчас выдавит: «Бу-рундук!». Но девушка резко прильнула губами к прохладной щеке и крикнула в ухо сквозь грохот пожара:

– Вспомнила! Я забыла! Гараж! Я забыла налить бензин! Не заправила!

…Пётр мчался по трассе, рыча от пьянящего восторга. Ветер зализывал назад ржавые волосы. Застоявшийся без дела мотор ревел отскакивающим звуком. Заросшие лесом холмы уносились прочь. Он сразу же сбросил повешенный на руль шлем, пусть ветер выдует из головы дым и болезнь, пусть стучит в грудь. И сердце отвечало на стук, молотясь изнутри по полукругу буквы «D». Петро хотел плакать, выть и хохотать, захлёбываясь чистым воздухом. Всё позади. Жив и свободен. Головокружительный полёт. Он заслужил это ощущение. И красный мотоцикл уносил прочь от страданий и лесополосы. Река вырулила слева, но Пахан обгонял её. Серые глаза наполнились детской безоблачной синевой счастья. И даже показалось, что жизнь была ему дана ради этих блаженных мгновений. Скорость поглощала трассу, но он всё крутил ручку газа и орал матерки в унисон мотору. Если он что-то помнил за свои прожитые годы, этим было: скорость – жизнь! воздух – жизнь! свобода – ветер! И, конечно же – надо бояться одноглазого.

Но все одноглазые, кого он знал, умерли. Кривой и Газон, и даже та тварь, скользкая лиса. Пётр не смог бы выразить словами, но в глубине души понимал: одноглазый – это иносказание какое-то, символ уродства, ущербности и собственной дури. Газон сжёг глаз, когда сматывался от ментов, врезался на КАМАЗе в столб, и кабина загорелась, а стёкла исполосовали лицо. Кривой же, ещё хуже, попросту полез пьяным в драку. Лиса… Но он не хотел думать о лисе. Думать про одноглазых было лучше, потому что они – уроды и смотрят на мир однобоко. Он, наверное, кажется им плоским, чуть ли не чёрно-белым. А у Петра два глаза, и он любит этот мир, который дарит восторг, ветер и свободу. Так же – кучу лохов, фраеров и придурков. Туристов – одним словом, у которых всегда есть, что забрать. Оскал бездумной ухмылки под коростой ноздри освещал лицо подобно лампе на столе следователя.

Он заметил преследователей позже, когда они уже вплотную приблизились и побежали рядом, искоса посматривая на мотоцикл, хладнокровно оценивая возможность прыжка. Три сутулые серые тени выскочили справа, и Пётр едва не слетел с трассы в реку, узнав собратьев по духу. Но только сжал зубы и прибавил газ. Волки ненадолго отстали. Их алые пасти с длинными, набекрень, языками, и капающая с них слюна достаточно ясно оповещали намерения. Мощные лапы погребали дорогу. Вставшая на загривках шерсть будто дымилась. Продолговатые морды внушали животный ужас, и Пётр жал газ, свирепо оглядываясь. Им постепенно овладел яростный азарт погони. Он вырвется, без сомнений. Лапки устанут, языки свесятся до земли, бока тяжело вздыбятся, звери вяло поскулят и потрусят следом. Но он будет уже далеко. Двигатель мотоцикла не устанет жечь бензин, которого… И тут Пахан сильно перетрусил. Даже не поверил спидометру, скорость катастрофически уменьшилась, и отставшие было волки замаячили позади. Они, к тому же, сокращали расстояние, срезая по лесочку поворот, который ему необходимо сделать.