Узники Бастилии - [101]

– Мы пришли для переговоров, прекратите огонь! Инвалиды на башнях, в знак мира, сняли высокие шапки и опустили ружья. Делегация двинулась к воротам, как вдруг раздался залп – это стреляли швейцарцы, расположившиеся на внутреннем дворе и не знавшие о прибытии парламентеров.

Осаждавшие пришли в исступление: они проклинали и де Лоне, и ратушу; барабанщика едва не убили. Все повторяли сказанную кем-то фразу:

– Наши трупы наполнят рвы.

К воротам крепости приволокли девушку, обнаруженную в казармах; как уверяли поймавшие ее, это была дочь коменданта. Девушка говорила, что она дочь командира инвалидов Мансиньи, как это и было на самом деле, но ей не верили. Толпа окружила ее, крича: «Надо сжечь ее живьем, если комендант не сдаст крепость!» Мансиньи, с высоты башни увидев свою дочь, лежавшую без чувств на земле, бросился ей на помощь и был убит двумя выстрелами. Девушку действительно стали обкладывать соломой, чтобы сжечь, но Обер Бонмер вырвал ее из рук озверевшей толпы и отнес в безопасное место, после чего вернулся под стены Бастилии[37].

Шел шестой час с начала штурма крепости, надежды на его успешное окончание постепенно таяли. У восставших не было ни единого руководства, ни военного опыта (гвардейцы ограничивались огневой поддержкой, не участвуя непосредственно в штурме). За это время гарнизон потерял, за исключением Мансиньи, только одного защитника – инвалида, убитого ядром; потери же осаждавших составили 83 убитых и 88 раненых. В ход пошли самые несуразные проекты, с помощью которых хотели заставить гарнизон сложить оружие. Качали насосом воду, в надежде залить пороховые ящики, расставленные на башнях возле орудий, но струя едва достигала середины башен; какой-то пивовар предлагал сжечь «эту каменную глыбу», поливая ее лавандовым и гвоздичным маслом, смешанным с порохом; один молодой плотник, питавший страсть к истории и археологии, носился с чертежом римской катапульты.

Бастилия, безусловно, устояла бы, не будь в числе ее защитников инвалидов, с большой неохотой стрелявших в соотечественников. «Бастилия была взята не приступом, – свидетельствует один из участников штурма, – она сдалась еще до атаки, заручившись обещанием, что никому не будет сделано никакого зла. У гарнизона, обладавшего всеми средствами защиты, просто не хватало мужества стрелять по живым телам; с другой стороны, он был сильно напуган видом этой огромной толпы. Осаждающих было всего восемьсот-девятьсот человек; это были разные рабочие и лавочники из ближайших мест, портные, каретники, суровщики, виноторговцы, смешавшиеся с национальной гвардией; но площадь Бастилии и все прилегающие улицы были переполнены любопытными, которые сбежались смотреть на зрелище». Среди этих последних выделялись нарядные женщины, с веселыми, оживленными лицами, «оставившие свои экипажи на некотором расстоянии». Гарнизону же с высоты стен казалось, что на них идет весь миллионный Париж.

Инвалиды с самого начала штурма выражали недовольство комендантом: у них в городе остались жены и дети, и они волновались за их судьбу. «Нужно сдаться», – твердили они, уже не сдерживаемые привычкой к дисциплине. Одни швейцарцы выражали готовность сопротивляться до конца.

Мрачный де Лоне метался по двору, как тигр в клетке, изредка останавливаясь, чтобы по реву толпы определить положение дел. Единственный достойный выход он видел в смерти. Выхватив из рук канонира факел, он с остекленевшим взглядом направился к пороховому погребу… Запасов пороха, хранившихся в крепости, хватило бы, чтобы разрушить до основания не только саму Бастилию, но все Сен-Антуанское предместье; наверное, в эту минуту де Лоне чувствовал себя Самсоном, погребающим вместе с собой филистимлян под обломками храма.

Два офицера, угадавших намерение коменданта, в ужасе преградили ему путь. Один из них приставил штык к его груди, а другой отобрал факел. Комендант, видя, что никто не желает умереть смертью солдата, окончательно потерял голову и дошел до того, что начал умолять инвалидов дать ему бочонок пороха, чтобы он мог взорвать хотя бы самого себя.

– Надо сдаться, – отвечали ему.

Де Лоне отправился в залу Совета и сел писать документ о сдаче крепости. В эту минуту к нему вошел командир швейцарцев Луи де Флю с сообщением, что пушка осаждавших серьезно угрожает подъемному мосту; он просил разрешить ему сделать вылазку, чтобы очистить комендантский двор. Де Лоне вместо ответа протянул ему лист бумаги, на котором было написано: «У нас 20 тысяч фунтов пороха; мы взорвем на воздух гарнизон и весь квартал, если вы не примете капитуляции». Де Флю начал горячо возражать, уверяя, что нет никаких причин сдаваться, но де Лоне был непреклонен. Храброму командиру швейцарцев оставалось только подчиниться.

Де Флю направился к подъемному мосту и бросил свернутую в трубку записку коменданта в одну из бойниц. Увидев это, инвалиды закричали осаждавшим:

– Не убивайте нас, мы согласны сдаться!

Чтобы достать записку, от которой осаждавших отделял широкий ров, через него перекинули доску. Некто Мальяр подобрал записку и передал ее Эли, возглавлявшему штурм ворот. Эли прочитал ее вслух и, прикрепив на конец шпаги, замахал ею, делая знак прекратить стрельбу; но его мало кто видел. Гвардейцы, окружавшие его, крикнули инвалидам: