Узник Двенадцати провинций - [74]

Через месяц меня выписали, вернули мне мои вещи, завернутый в клеенку атлас Кожаного Носа и порванное пальто, и дали новую одежду: куртку, которая была мне велика, тиковую рубашку, штаны из толстого сукна, пару башмаков. Откуда все это взялось, я понял сразу: ребят, которым больше не нужны были одежки, прибывало тысячами каждый день.

Я отправился на поиски матери, нашел консервный завод, где она работала, оттуда меня послали к ее квартирной хозяйке, и та сказала мне, что ее унес грипп. Я пошел на ее могилу. Рядом с ее именем на камне было выбито имя отца. Она ли ушла к нему в тот иной мир и плавает с ним в темных водах рука об руку, или он пришел и лег к ней под землю, чтобы наконец согреть ее? При жизни мать с отцом виделись нечасто, она ждала его дома, а он тянул сети в любую погоду, а если они и бывали вместе, то лаялись. Нет, скорее всего, никого больше там не было, только ветер, уносивший мои слезы, и далекий шум прибоя вокруг могильного камня. Я положил на него букетик вереска и пожелал им покоиться с миром.

Я вышел с кладбища; в нашей деревне, как и во всех, где я побывал по пути, не осталось ни одного здорового мужчины. Только женщины, дети, старики да несчастные калеки. Все видели, что я вернулся, но, поскольку я ни с кем не разговаривал, решили, что у меня не все дома и память я потерял.

Не было ни одной жизни, которую не потрясла война, ни одной семьи, которая не понесла утраты. Моя маленькая трагедия не имела веса в этой большой общей беде. Меня это устраивало, потому что объясняться я не хотел. Я находил работенку там и сям, чтобы прокормиться, впроголодь, конечно, ведь в это скудное время в изобилии была только нужда.

Дом старого Браза потихоньку разваливался, зарос мхом и крапивой, посреди жилой комнаты вырос кустик орешника, кровать-сундук была сломана, все углы затянуты паутиной. Две недели я косил и корчевал, выносил мусор, жег кусты и сорную траву. В ящике буфета лежали три заплесневелых конверта. Адреса на них были размыты от сырости. Я высушил их, потом вскрыл, постаравшись не повредить письма, что было нелегко – все они прилипли изнутри к конвертам. Два письма были адресованы старому Бразу: одно оказалось ошибкой военных властей, какой-то служака дал маху, прислав ему официальный приказ о мобилизации с предписанием немедленно прибыть в расположение части; второе – от нотариуса, который подтверждал, что его последняя воля исполнена, и поручал отпеть его господину кюре (святая простота этот нотариус!). Третье письмо предназначалось лично мне, оно было послано на адрес старого Браза Лоиком Кермером:

Старина Гвен, я не уверен, что еще буду топтать землю, когда ты прочтешь эти строки. Пользуясь увольнительной в Париже, пишу тебе письмецо. Завтра я возвращаюсь на фронт, читай: в ад. Мы сидим в окопах, как крысы, нас косят из пулеметов, травят газами, бомбы падают нам на голову и превращают товарищей в кровавое месиво. Это чертова лотерея, в которой наверняка вытащишь не тот номер, не сегодня, так завтра. До сих пор часы старого Браза приносили мне удачу. Я знаю, что они твои, и сожалею обо всем. Я верну их тебе, когда кончится война. Ты только не удивляйся. Честно, мне жаль, что мы тебя обижали. Мы дразнили тебя Перхуном, а здесь полным-полно славных парней, выхаркивающих свои легкие, и поверь, от этого никому не смешно. Не суйся сюда, если только можешь этого избежать. Держись подальше. Никто больше не знает, за что мы идем на смерть. Если получишь это письмо, напиши мне, что сталось с Ивоном, я давно не получал от него вестей.

Солдат Кермер,

передовая, 19-й пехотный полк, 11-й армейский корпус

Был конец августа. Новости доходили нескоро; известно было только, что большое контрнаступление французской армии и союзников заставило немцев отступить. В сентябре все пошло быстрее, и в октябре уже никто не сомневался в исходе. Но только 11 ноября вновь зазвонили колокола, возвещая на сей раз о победе и перемирии, о конце этой Великой Войны, которую мне не довелось увидеть.

Деревня жила в ожидании тех, кого пощадил Анку. Вернулись немногие и не в лучшем состоянии.

А Кермер пропал без вести.

Я же решил прожить мою жизнь под другими небесами. Наведавшись к нотариусу, я выставил дом старого Браза на продажу, но не сказать, чтобы покупатели валили валом. Я нашел скупщика краденого, который охотно сторговал оставшиеся у меня золотые монеты, надежно спрятанные за подкладкой пальто. На вырученные деньги я впервые в жизни сел в поезд и добрался до Парижа. Там, в квартале Монпарнас, мне подвернулась работа в одном из множества кафе вокруг вокзала.

Каждый понедельник я ходил в Национальную библиотеку, в отдел карт и планов, в поисках чего-нибудь, мало-мальски похожего на загадочные Двенадцать провинций. Я нашел много старых карт Нидерландов, знакомился с их зыбкой географией озер и каналов, увидел земли, затопленные водой и отнятые у моря, читал раскатистые названия городов, но не узнавал ту страну, в которой прожил четыре года вдали от мира. Библиотекарь, выдававший мне тома, по мере того как я заполнял формуляры, уже узнавал меня и даже стал помогать мне в поисках. Сам не знаю, как я обмолвился ему про анатомический атлас, но он так живо заинтересовался им, что однажды мы договорились встретиться вечером. Когда я раскрыл толстую книгу на столе, он невольно вскрикнул – я аж подскочил, не ожидая ничего подобного от такого сдержанного человека. Он долго перелистывал ее, а потом сказал с дрожью в голосе, что другой такой редкости на всем свете не сыскать, и добавил, что, если, паче чаяния, я готов с ней расстаться, главный хранитель отдела науки наверняка охотно ее купит, а если нет, то он сам берется найти для меня коллекционера.