Узлы - [8]

Иннокентий осторожно взял руку влогерши, чуть коснулся губами тонких пальцев и вышел. К столику подошёл официант, убрал грязную посуду. Влогерша попросила его принести капучино, откинулась на спинку стула и задумалась. Послышался звон разбитой посуды. Тимофей Платонович, испивший чаю, нечаянно разбил чашку. Мгновенно налетели официанты.

– Ничего страшного… С кем не бывает… Сейчас всё приберём…

Тимофей Платонович взял свой зонт-трость и двинулся бочком к стеклянным дверям, ведущим на открытую палубу. На палубе дул слабый ветер, море всплескивало кипящей водой, серая ворвань готовилась вытечь из жирных туч. Тимофей Платонович в задумчивости пошагал к корме. Вскоре он приметил даму в берете. Она полулежала в деревянном шезлонге и читала книгу. Тимофей Платонович дошёл до кормы и вернулся. Дама продолжала читать. Он неуверенно сел в соседний шезлонг и, подождав некоторое время, начал держать речь, опустив глаза долу:

– Вы меня не знаете. И-и-и… знать не хотите. Понятно. Поверьте, я вас – тоже… не хочу… э-э… знать… м-м-м… в принципе… Но! Вы мне показались э-э-э… одним словом, мне бы хотелось с вами поделиться некоторыми моими переживаниями…

Тимофей Платонович сделал паузу и с опаской посмотрел на реакцию женщины. Дама в берете продолжала делать вид, что читает.

– Это, конечно, всё очень странно, но… я не знаю, как жить… Я живу, не зная, как жить! Представляете?! Я могу дышать, поглощать пищу, сидеть на скамейке… Нет, я безусловно, не могу сказать, что я могу всего этого не делать. Но я также не могу постичь, зачем я всё это делаю. И как сделать так, чтобы всего этого не делать. Понимаете?

Дама в берете закрыла книгу и посмотрела на собеседника.

– А я не понимаю… Не понимаю, как эта колоссальная масса людей вокруг меня живёт. Как она объясняет своё существование и находит в себе силы регулярно заниматься бессмысленными до отупения занятиями?! – Тимофей Платонович повысил голос. – В чём смысл нашей жизни? Были умудрёные опытом люди, которые безостановочно бормотали пресловутую молитву-триптих: «Дерево-дом-сын». Были не менее сообразительные, говорящие витиевато и для меня совершенно непостижимо про жизненные итоги и результаты от потраченных дней, бессонных ночей и прочего… Что всё это такое? Не понимаю… Я каждый день, простите, вижу в клозете итоги дня минувшего. Говорят, что испражнение происходит даже после твоей смерти, вот это и есть твои жизненные результаты?! Потому что это единственно возможный продукт твоей жизнедеятельности, который можно положить вместе с тобой в гроб и это будет весьма органично… Во всех смыслах… – он сделал паузу и продолжил с вящим воодушевлением. – Но больше ничего нельзя положить… Ничего! Ты зачем-то был, и вдруг ты зачем-то умер… И тогда твой костюм, твоё любимое кресло, твой дом, твои книги, картины, коллекции ракушек или что-то иное важное для тебя, одним словом, всё то, что имело отношение к тебе или было тобой создано, – в лучшем случае станет лишь памятью о тебе в чьём-то сознании… Да и эта память рано или поздно изотрётся, износится или превратится в хрестоматийный лубок… Например, обо мне, я уверен, будут думать минут пять после того, как землёй завалят, причём думать будут могильщики и то косвенно, сетуя, как сильно они сапоги перепачкали. Про кого-то помнить будут несколько дольше и оплакивать кого-то придут многочисленные родственники, друзья и коллеги… Кстати, можно попросить, чтобы их жён и детей уложили вместе с ними в гроб! А что ж? Зря что ли они жён себе выбирали, чтоб и в горести, и в радости, и в прочих состояниях!.. Зря что ли детей эякулировали? А как же почитание и любовь к родителям?.. Но… боюсь, не ляжет в гроб никто из близких. Тогда зачем любовь такая, зачем жена и дети такие… временные? Вот это вопрос!.. Вопрос, который настигнет каждого из нас… Да только когда он нас настигнет, нам будет уже абсолютно всё равно… У трупов, знаете ли, мера вещей несколько иная… Поэтому… хоть женись, хоть не женись, хоть эякулируй в пустоту, хоть в женскую теплоту – результат будет одинаковым… В гробу ты будешь лежать один!.. А, если результат одинаковый, то и незачем себя утруждать понапрасну… – Тимофей Платонович запнулся. – Вы простите, я, наверное, не должен говорить всего этого вам…

Дама в берете сделала непонятный жест рукой и опустила глаза. Седовласый мужчина покрутил в руках зонт-трость и проговорил извиняющимся голосом:

– Мне даже несколько… э-э-м… неловко, я сегодня что-то особенно… э-э-э… стремителен… в суждениях. Просто… просто давным-давно я потерял смысл, если вообще он у меня когда-нибудь был, а теперь… Я, наверное, говорю путано?

Тимофей Платонович умолк и медленно перевёл вопросительный взгляд на собеседницу. Дама в берете посмотрела вопросительно в ответ.

– Иногда я встречаю людей, с которыми мне на самом деле хочется поговорить… Правда, это бывает совсем редко… Вынужден, конечно, и за эту бесцеремонность извиниться… Это всё моя социальная аскеза, я стараюсь не жить в обществе, я стараюсь жить рядом… Иногда получается, а иногда… иногда общество сжимается вокруг меня плотным кольцом. Очень плотным… Нельзя ни продохнуть, ни помыслить лишнего, мне начинает казаться, что некие кнопки протыкают мои щёки и, больно впиваясь мне в кожу, закрепляются острой стороной изнутри. Я начинаю сходить с ума… Просто-таки язык ломаю себе, пытаясь выдавить эти кнопки наружу. Но ничего не добиваюсь, лишь разрезаю до крови кончик языка. Мне бы руками себе помочь, но не могу. Руки связаны за спиной. И почему они связаны? И кто их связал? – Тимофей Платонович измученно выдохнул. – Я не приемлю эту жизнь, я сыт по горло непрекращающейся чередой бессмысленностей и страданий… Да!.. Меня обескураживает факт моего существования… Обескураживает и настораживает… Я до омерзения не люблю людей. И себя… И в глубине души я так же страстно не люблю сейчас вас, хоть и подошёл поговорить. Просто от вас меня трясёт не так сильно, как от других. Я ненавижу себя за эту малодушную и бессмысленную как всё и вся потребность – излить душу! Но… я не могу превозмочь себя… Да… Да! Я – отвратительный тромб из противоречий. Я вижу таким самого себя! Уверен, уж вы-то видите себя в гораздо более привлекательном свете, – он на время замолк, а потом продолжил с вызовом в голосе. – А вы! Вы сидите тут вся такая прилежная. И ваши руки аккуратно сложены на коленях. Я смотрю на вас и мне становится жаль. Себя. Мне себя жаль. Вы можете быть горды тем, что вызвали во мне такие чувства… А, впрочем, не верьте мне! Это фарс!.. Всё фарс… И даже отсутствие фарса – это тоже фарс. Всё бесчувственно и жалко! Надеяться бессмысленно… Наши сердца спрятаны в грудных клетках, наши мозги – в черепных коробках, мы сами помещены в бетонные конструкции, конструкции втиснуты между себе подобных, наши города накрыты колпаком смога и даже наша планета, уверен, без её на то желания (а также без причин, обязательств и выходного пособия), вовлечена, как скоморох, в хоровод вокруг солнца… Если то, что больше нас в миллионы миллионов раз, – ничтожно, то мы попросту антиничтожны!