Узкий путь - [46]

Разум Сироткина сковал смертельный холод. Возможно, они с Наглых только воображают себя богатыми и независимыми, а в действительности у них под ногами, по гнусной затее Фрумкина, все бездоннее разверзается пропасть банкротства и тюрьма, споро приближаясь, громко смеется над их мнимой свободой.

***

Каменная набережная, с круглыми колпачками фонарей, висевшими как слоновьи уши, пышными клумбами, заплеванными урнами и сумбуром скульптур, показывавших способности к разным непритязательным деяниям, тянулась через весь центр города и праведно служила горожанам излюбленным местом прогулок. Противоположный берег покрывали густые зеленые леса, и кое-где там виднелись сооружения неопределенной формы, о назначении которых большинство местных жителей ничего не знало, как если бы они принадлежали другому государству. Во всяком случае центра города не было там, как он был здесь, где сейчас представительно шествовали, поглядывая на воду реки, Ксения и Марьюшка Иванова. Река, можно сказать, ставила заслон прекрасному и гордому разбегу главных городских улиц. Ксения и Марьюшка Иванова, старинные подруги, умели прогуливаться с благородством, и их неторопливая поступь свидетельствовала об изысканности, о чем-то полузабытом, почти призрачном в наши времена чересчур демократически толкающегося люда. Облик Ксении демонстрировал пример правильной и завлекательной красоты человека, а облик Марьюшки Ивановой нес в себе черты милой и потешной трогательности обезьянки, но обе в равной степени были наделены солидностью, и когда они медленно прогуливались по набережной, негромко беседуя, всякий посторонний взгляд чувствовал, что эти особы не слоняются зря, а именно совершают нечто важное, некий выход, церемонию. Говорила, главным образом, Марьюшка, словоохотливостью покрывая отсутствие у нее такого блага, как семейная жизнь. С тех пор как Назаров, изгоняемый Кнопочкой или добровольно бегущий от нее, счел удобным для себя подселяться к ней, а сама Марьюшка Иванова утроила на этом славу добрейшей души, утешительницы страждущих, обстоятельства назаровских перемещений сделались самой важной темой доверительных бесед между подругами. Даже когда все вокруг громко сетовали на пустые прилавки магазинов, или когда набережную захлестывала толпа митингующих людей с какими-то чудными стягами и возмущенными лозунгами, или на противоположном берегу реки вставал несказанного великолепия закат, даже тогда Марьюшка Иванова, только на миг отвлекшись, все-таки поворачивалась спиной к явлению общественной жизни или природы и продолжала повествовать о своем. Ксения наизусть выучила все жалобы и восторги подруги, ставившие в центр мироздания Назарова с его мясистым задом и глумливым выражением лица, Марьюшка же сознавала, что баснословно удлиняющиеся повторы обрекают ее на глупое, комическое положение перед собеседницей, но ничего не могла с собой поделать. Казалось бы, Марьюшкины зарисовки, представлявшие Назарова то последним негодяем, то благороднейшим из смертных, должны были дать Ксении верное понятие о той высокой стадии любви к этому человеку, на которой пребывала ее подруга. Однако этому простому и естественному после всего услышанного разумению она отводила роль какого-то предварительного и нетвердого вывода, поскольку до сих пор не знала точно, спят ли Марьюшка и Назаров вместе.

Едва Марьюшка Иванова включала свой перпетум мобиле, извергавший огненную лаву жалоб на наглого проходимца Назарова, снующего от дома к дому и не желающего отдать одной из женщин преимущества перед другой, Ксения успевала вставить, что все эти причитания ей до чертиков надоели, ибо Марьюшка Иванова только хнычет, только грозится захлонуть перед назаровским носом дверь, а на деле никаких решительных мер не принимает. Марьюшку попытки Ксении пресечь разговор о Назарове в самом зародыше не смущали, говорить она хотела и могла лишь о том, что кипело в ее сердце. Но сегодня что-то изменилось. Марьюшка Иванова помалкивала, и Ксения, на долю которой выпала непривычная задача развлекать подругу, даже устала и уловила нечто вроде мысли, что она, мол, слишком постарела и слишком растеряла интерес к жизни, чтобы хорошо исполнять подобные задачи. Ею овладела скука. Но Марьюшка Иванова вовсе не скучала и не унывала, а именно мучилась, и какая-то невыносимая гроза бушевала в ее груди. Наконец она, истово глядя в перспективу набережной, но часто поднимая глаза и к небу, бледная, как бы вылинявшая, тронула дрожащей рукой локоть спутницы, печально вздохнула, чтобы с этого момента уже окончательно отрешиться от пейзажей города и реки и наглухо уйти в свое страдание, и судорожно вымолвила:

- Не могу молчать... все, хватит, теперь буду каяться!

И Ксения поняла, что речь пойдет о Назарове, о Кнопочке, о странном союзе трех разных и в чем-то очень схожих людей; но не так, как уже привыкла она, Ксения, а гораздо мучительнее для самой Марьюшки Ивановой. Она с тревогой покосилась на подругу, сгорая от любопытства и в то же время опасаясь, как бы излишняя откровенность той не испортила ей настроение. Ей захотелось и дальше бездумно верить болтовне Марьюшки о чисто дружеском характере ее отношений с Назаровым.