Узкая дорога на дальний север - [133]

– Все они умрут, – сказал Дорриго Эванс.

Лейтенант Фукухара опять перевел. Майор Накамура выслушал, потом заговорил. Лейтенант повернулся к Дорриго Эвансу.

– Майор Накамура говорить, что это очень хорошо, – перевел он. – Это сохранит японской армии много риса.

Эванс понимал: если отбирать начнет Накамура, то делать это станет без разбору и в число отправляемых попадут самые больные (наверняка самые больные и попадут, потому как Накамуре от них проку меньше всего), и все они умрут. Если, напротив, это сделает он, Дорриго, то сумеет отобрать самых крепких, тех, у кого, по его мнению, больше шансов выжить. А большинство так и так погибнет. Вот какой перед ним выбор: отказаться помогать посреднику смерти или стать его приспешником.

Пока шел отбор, на плац привели еще больше людей, бывших на легких работах, работавших на кухне или в лазарете, пока они стояли, больные и изнуренные голодом, пока кто-то время от времени падал от изнеможения, и его просто оставляли лежать в грязи, узники смотрели, как появилась длинная колонна японских солдат, марширующих по неровной дороге, идущей вдоль дальней стороны плаца, которая, когда ее не делали непроходимой муссонные дожди, служила вспомогательным путем на железную дорогу.

Японские солдаты шли на бирманский фронт – до него было несколько сотен миль через непроходимые джунгли. Они были грязны и измотаны, но все равно упорно шли в ночь, лишь изредка хрипя и постанывая, подталкивая или вытягивая по спицы утопающую в грязи артиллерию. Некоторые выглядели больными, многие были до того молоды, что вполне могли сойти за школьников, и вид у всех был жалкий.

Дорриго Эванс уже несколько месяцев не видел так близко японские войска. На Яве он проникся к ним уважением не как к близоруким шутам, какими их рисовали австралийцам офицеры из разведки, а как к серьезному противнику. Однако этим японским солдатам, что явно маршировали весь день, да еще и прихватили добрый кусок ночи по пути к ужасам нового фронта, судя по их виду, война принесла столько же бед, сколько и самим военнопленным – сломленные, вываленные в грязи, изможденные. Дорриго перехватил взгляд одного из солдат, который нес фонарь «молния». На его детском личике глаза казались громадными, взгляд их был мягок и раним. Ему было никак не больше семнадцати. Кого он видел в австралийском офицере, Дорриго Эванс и представить не мог, но только не дьявола, и не было ненависти в солдатском взгляде. Солдат споткнулся, потом остановился, все еще не сводя глаз с австралийца. Вероятно, увидел что-то, вероятно, слишком устал, чтобы что-то увидеть. У Дорриго Эванса появилось неудержимое желание обнять его рукой за плечи.

Неожиданно японский сержант (видя, как солдат попусту таращит глаза) подошел и зверски ударил его по лицу бамбуковой палкой. Солдат тут же вытянулся в струнку, пролаял какие-то слова извинения и перевел свой пристальный взгляд опять на джунгли впереди. Дорриго Эвансу было ясно, что этот солдат понимает, отчего его бьют или куда шлют, не больше, чем военнопленные понимают свою несчастную судьбу. «Далеко ли отсюда его дом?» – раздумывал Дорриго Эванс. В деревне он? Или в городе? Какое-то место, какая-то долина, какая-то улица, улочка, переулок, что, наверное, снится ему во сне, место солнца и ветра, которые ласкают, и дождей, дарующих свежесть, людей, которые заботятся о нем и смеются с ним, это место далеко-далеко от вонючей гнили, удушливой зелени, боли и жестоких людей, которые так легко ненавидят и учат ненавидеть, которые заставляют весь мир ненавидеть. Когда мальчик-солдат проходил мимо, Дорриго увидел кровь на его лице там, куда пришелся удар палки, увидел, что его простая форма покрыта грязью, потерта и пропитана потом, что ни к чему этому не лежит его сердце. И тем не менее, будучи призван (этот мальчик с мягким взглядом и фонарем), он тоже станет безжалостно убивать и в свой черед сам будет убит.

Сержант-японец, так зверски ударивший его, решил передохнуть. Глядя, как быстро уходит в темень джунглей строй солдат, он прикурил сигарету и сделал затяжку. Когда подошел другой младший командир, он передал сигарету ему, улыбнувшись и пошутив при этом. А когда колонну детей поглотила тьма, Дорриго Эванс почувствовал, будто у него перед глазами прошла целая война.

После того как колонна скрылась в джунглях, дождь полил как из ведра. Небо почернело, и, не считая нескольких керосиновых ламп и фонарей охранников, никакого света не было. Слышно было только, как дождь срывается потоками с ближайших тиковых деревьев, как носит его туда-сюда, Дорриго Эвансу дождь представлялся единым двигающимся живым существом, и этот дождь вместе с громадными тиковыми джунглями, на маленькой просеке среди которых размещался их лагерь, казалось, были тюрьмой, бесконечной, непознаваемой и медленно убивающей их всех.

Наконец было установлено, что все заключенные собраны на плацу. Дорриго Эванс поднял фонарь, и стал виден его пристальный взгляд, озабоченный, так что могло показаться, будто он подавлен, что дух его сломлен всем тем, что им пришлось выстрадать. Он не мог так поступить с ними. Ему приходится поступить куда хуже. Он посмотрел на семь сотен человек, которые были отданы ему под начало, с которыми он нянчился, которых упрашивал, умолял, дурачил, сплачивал для выживания, чьи нужды он всегда ставил перед своими собственными. Большинство было одето лишь в японские обноски или в жалкие тряпки, которые маскировались под шорты, в маслянистом колеблющемся свете фонаря их тела-скелеты на какой-то миг ужаснули его. Многих трясло от малярии, кое-кто испражнялся – стоя прямо там, и ему надо было найти среди них сто человек, которым предстоит маршем пройти сто миль в глубь джунглей, навстречу неведомому, тропой смерти.