Ужин в центре Земли - [61]

Так получилось, чувствует заключенный Z, из-за чего-то куда более раннего. Его Иерусалим, его Израиль, его печальный конец — это дано было ему очень давно, там, в американских пригородах, в еврейской школе, скормлено с ложечки по праву рождения маленькому мальчику с тяжелым молитвенником и с кипой на макушке, похожей на перевернутую суповую миску.

Они во втором классе, и они бегут. Летят, раскинув руки. Столы сдвинуты вместе, так велела учительница, их милая восемнадцатилетняя учительница, которая вскоре забеременеет и уйдет от них.

Они, мальчики и девочки, знают достаточно, чтобы любить эту черноволосую юную даму, чьи еще более черные, еще более красивые волосы выглядывают из-под парика, когда она придвигает большой стол, учительский, к их маленьким. Одета она всегда скромно, но какая там скромность, если ты красивая восемнадцатилетняя учительница второго класса, волосы как смоль, лицо постоянно раскрасневшееся от стараний забеременеть, которым посвящено все твое свободное время?

Их любовь к ней отличалась от того, что они чувствовали к другим. Это была такая любовь, что мальчики хотели на ней жениться, а девочки хотели быть ею, любовь к молодой, полной энергии учительнице, для которой они всё готовы были сделать — всё абсолютно. Поэтому, когда они после утренней молитвы вошли в класс с тяжелыми зелеными сидурим — сборниками молитв — и расселись, когда она, стоя перед ними, выставила вперед подбородок, смахнула волосы с глаз, скомандовала: «Встаньте, дети», и вскинула руки, класс поднялся так легко, что ей на самом деле, может быть, и не понадобилось, думает сейчас заключенный Z, добавлять к движению рук слова.

— Мы кое-куда отправляемся, и как бы нам не опоздать, — говорит она.

— Куда мы отправляемся? — спрашивает Батья, чье англоязычное имя — Бет.

Улыбка учительницы, блеск в ее глазах.

— Мы отправляемся, мои маленькие йиделах, в Йерушалаим. Мы летим в Израиль прямо сейчас. Машиах скоро явится, и нам надо быть там. Мы должны помочь его встретить. — Новый взмах руками, и мы все уже готовы за ней следовать. — Теперь толкайте! Толкайте столы, сдвигайте их вместе, чтобы мы смогли подняться в небо.

И когда столы сдвинуты, когда они образуют кольцо вдоль стен класса, учительница берет один из наших крохотных стульчиков и поддергивает юбку, так что мы видим ее щиколотку в шершавых серых колготках. Она ставит ногу на этот стульчик и залезает на наши детские столы. Учительница! Учительница залезла на стол! Чудо из чудес.

Она чуть-чуть подгибает колени и наклоняет вперед голову. Затем широко расставляет руки. Говорит:

— Я на самолете. Я сама самолет. Мы все вместе летим в Израиль, у нас будет алия. Мы отправляемся в Иерусалим. Нам надо поторапливаться, лететь долго, а Мессия уже в пути.

И она пускается в полет — со стола на стол вокруг класса. Наклоняет на поворотах свои красивые прикрытые руки-крылья.

— Полетели, — зовет она. — Полетели! Вы же не хотите остаться в галуте, застрять в этом Египте, когда Мессия вот-вот явится. Наша страна ждет.

Первым лезет не кто иной, как толстячок Бенци, за ним Меир Арье со своей обезьяньей ухмылкой, дальше Двора и Йохевед, Сусанна и Зеэв. А потом и я влезаю на стул — заключенный Z чувствует, что сам приподнимается. Но мне страшновато, я боюсь примкнуть к этой беготне с расставленными руками, к этому завыванию и полету. И вдруг меня хватают, поднимают, учительница взяла меня, держит, ставит и приводит в движение — что это, как не любовь, не забота?

Она со мной, пока мои ноги не заработали как следует, пока мои руки-крылья не раскинулись в стороны, пока я тоже это не почувствовал, пока класс не ушел куда-то вниз, а потом и Нью-Йорк, а потом и вся Америка, пока все подо мной не стало похоже на пустыню, на непригодные к обитанию края, которые для нас весь мир за пределами того, что дал нам Всевышний.

2014. Граница с Газой (со стороны Израиля)

В том, как их с картографом влекло друг к другу, было что-то подростковое. Во время своих скрытных встреч в свободные дни они любили играть в разные игры. Одну из них она переняла от папы и мамы — от израильтянина родом из Италии и израильтянки родом из Марокко, — которым эта игра помогала лучше понять мировосприятие друг друга.

Они с картографом должны были называть людей, которые, по их понятиям, изменили ход истории. Не Сталиных и Гитлеров, а людей более обычных, из-за которых дела на планете стали обстоять так, а не иначе.

Когда они играли в первый раз, она сказала: «Игаль Амир». Убив премьер-министра Рабина, он, считает Шира, в одиночку торпедировал мир, за который она и картограф борются.

Он назвал Баруха Гольдштейна, совершившего массовое убийство в Пещере Патриархов, — оно, по мнению картографа, дало начало волне насилия и, как результат, поставило всех в нынешнее бедственное положение.

Ей больше нравилось, когда в эту игру играли ее родители. Только начали, а она уже была расстроена.

— Тут я бы поспорила, — сказала она.

— Ты только и знаешь, что спорить.

Они лежали, как обычно, в широкой гостиничной кровати, и она приподнялась, чтобы лучше видеть его лицо. Он обратил на нее взгляд поверх очков и закрыл, заложив место пальцем, книгу, которую она не давала ему читать.