Ужин в центре Земли - [6]

Как бы то ни было, похитить его, вывезти в Израиль и там пытать — этот вариант, думает он, для них отнюдь не самый желанный. Z предполагает, что удовольствие, за которое у них сейчас идет борьба, — это удовольствие быть тем человеком, чье приближение Z увидит, удовольствие узреть воочию смертельный страх, который он ощутит, глядя на того, кто послан его жесточайшим образом убить или, может быть, просто сделать его бесполезным — лоботомировать шилом или ножом для колки льда и оставить бессмысленно бродить где-нибудь около парка Бют-Шомон, чтобы кто-нибудь его там обнаружил со струйкой крови из ноздри, с неодинаковыми глазами.

Еще больше, чем этот будущий момент знания, пугают его все рыскающие вокруг агенты — те, кого он вовсе не увидит. Тайные убийцы в плащах. И войско поддержки, которое составляют сайаним — добровольные помощники, сочувствующие делу парижане, играющие вспомогательные роли. Предоставить комнату или машину, побыть, если надо, еще одной парой глаз. Куда бы Z ни пошел, какой бы шаг в этом городе ни сделал, он рискует обнаружить себя перед этими нераспознаваемыми чужаками, которые наверняка уже высматривают его.

Не видя никакого реального решения, никакого мыслимого варианта будущего, который включал бы в себя успешный побег или чью-нибудь спасительную помощь, он до того удручен, что берет на кухне бутылку дешевого шампанского, купленную в супермаркете, подходит в одном белье к окну, выходящему на улицу Дома и, не спуская с улицы глаз, наливает себе стакан за стаканом, пока не приканчивает всю бутылку.

Желая забыться по-быстрому, согласный даже на сон с алкогольными кошмарами, Z снова залезает в постель. Он пока еще не может остановить крутящиеся в мозгу магнитофонные ленты ужаса, и источник успокоения у него сейчас один: великолепной формы зад склонившейся над хумусом, щедро накладывающей его на тарелку официантки.

Он влюбился еще до того, как она повернулась и пошла к его столику. Он влюбился в цвет ее волос и лица, в ее глаза, в ее большие ягодицы и в эти самые еле заметные усики, которые она не сочла нужным удалить воском.

Z переворачивается на кровати и зарывается лицом в подушку. Ему представляется невозможная новая жизнь: они вдвоем забывают все, что было раньше, и смотрят только вперед, в светлое завтра. Он пустит в ход все деньги, которые заначил на такой вот крайний случай, и они, может быть, поселятся с официанткой в какой-нибудь квартире на сотом этаже. Ему видится она в их гостиной, потолочное окно открыто, в комнату залетают капли дождя. Зажмурив глаза, напрягая ум, Z и видит это, и слышит. Видит официантку, беременную, со вздувшимся животом, с теперь уже не маленькой, как сейчас, а налившейся грудью. И слышит посапывание их упитанного пахучего плосконосого мопса, спящего на диване около нее.

2014. Больница (близ Тель-Авива)

Прежде всего мы слышим, как толстый мужчина нескончаемо умирает. Что-то коротко пикает, стрекочет, шипит, подсасывает, шипит. Небольшая регулировка, откачка, прочистка, а потом опять бесконечный электрический ритм аппаратуры.

Рути разглаживает его одеяло, подтыкает угол, и тут появляется ночная сиделка.

— Мне не нравится, — говорит Рути. — Не нравится, как он выглядит.

А как он выглядит? Ночная сиделка приподнимает бровь и чуть отступает, чтобы его оглядеть — крупного мужчину-медведя на большой механической больничной кровати. Ни малейшей разницы она не видит по сравнению с тем, как он выглядел прошлой ночью, и позапрошлой, и во все ночи на протяжении недель, месяцев и лет.

Она, как может, старается проявлять уважение к Рути, которая, не будучи ни врачом, ни медсестрой, ни даже родственницей, занимает при нем некую особую должность; сделавшись для него незаменимой на пике его могущества, Рути остается с ним и сейчас, в нижней точке — шепчет и шепчет в его оглохшие после инсульта уши.

Обеих женщин наняли частным порядком сыновья Генерала, настоявшие, чтобы даже в этом превосходном учреждении при их отце в любой момент кто-то был.

Сиделка под взглядом Рути прикрывает глаза и прислушивается к ровному ритму искусственного дыхания Генерала. Затем, притронувшись к его щеке тыльной стороной ладони, «измеряет» температуру, как делают только поистине знающие и понимающие. Никаких изменений. Она сообщает это Рути взглядом.

— Ну что? — спрашивает Рути, ожидая некоего диагноза.

Что может сиделка ей сказать в девятитысячный раз, когда для великого генерала делается все возможное? Вот он лежит на этой кровати, похожий на румяное и навощенное яблоко «ред делишес» или на толстого Ленина в стеклянном ящике. Их дорогой уснувший смертоносный вождь, которому семья не позволяет умереть.

Чем она может унять нескончаемую тревогу этой женщины — той, благодаря кому, сиделка убеждена, Генерал остается жив год за годом, той, кто сохраняет ему жизнь одной лишь силой своих постоянных заявлений, что он вот-вот умрет?

— Доктор был? — спрашивает сиделка только для того, чтобы отвлечь и успокоить Рути, а затем выпроводить ее из палаты.

— Разумеется, доктор был, — отвечает Рути. — Броуди сегодня приходил, старый пень, что он вообще замечает? Он так ведет интенсивную терапию, словно морг ему платит комиссионные.