Ужин моего таракана - [11]

Только тогда, ощутив, что МОЯ персона полностью завладела их сознанием, я понимаю, что и небо надо мной, о котором я спрашивал и которое возносил, — это не мир, а часть его. Небо должно мне. Я — почти никому.

Мир это и песчинка, и песочные часы, и капсюль и порох.

Вселенская гармония, о которой писал Августин, о чем я люблю тыкать в лицо фанатикам веры, входит в меня, когда я довожу людей до растерянности. Растерянность — самое сладкое чувство. Особенно когда ты знаешь, что делать. Сегодня мои мысли не продегустированы и оборваны.

Я медленно поворачиваюсь и смотрю в конец улицы. Там застыл мой последний собеседник: полноватая, приземистая, как юла, женщина средних лет, средней внешности, средней географии.

В ее взгляде ненависть, потому что я знаю ее, а она меня нет.

* * *

Я смотрю на церковь. Для привычного взгляда прихожанина это белокаменная, пухлая византийка. Для меня — постройка из кровавого кирпича. Алтарь любой религии подвешен на чьих–то кишках. Скептическое, если не враждебное отношение к христианству среди моих сверстников стало модой, словно считанное из трудов маркиза Де Сада.

Есть еще, конечно, патриотическое Братство Александр Невского, но я лично знаю двух активистов данной организации. Одна снималась в откровенных эротических фотосессиях, а другой пьет, как дьявол и курит, как паровоз. Такие дела.

А один мой знакомый язычник говорит, что когда он заходит в церковь, его сразу же начинают душить невидимые щупальца, которые тянут его к амвону, к толпе потных желтых бабок и толстому попу. Щупальца пытаются вырвать из его груди душу и засунуть ее куда–нибудь в церковную лавку, где за тысячу рублей можно освятить квартиру, а машина со скидкой по триста.

Впрочем, когда я рассказал о таких ощущениях христианину, тот ответил, что это из человека выходят бесы. И кому здесь верить? Это можно проверить только опытным путем.

Я зашел в церковь для того, чтобы поспорить с попом, вывести его из себя и зарядится эмоциями священнослужителей. Когда ты играешь с силами, которые кажутся сакральными для миллиона людей, то ты похож на человека, бегающего в грозу со свинцовым стержнем в руке. В тебя может ударить народная молния гнева, но от этого лишь сладостней становится плод, который можно сорвать.

Я с твердой уверенностью направился к ближайшему священнослужителю, картонно–пузатому, осоловелому и беседующему с какой–то ожившей старушенцией, напоминающей зомби. Я весело подумал, что он уговаривает ее вернуться обратно в могилу. Я уже предвкушал, как спрошу о Тертуллиане, евреях и святом Павле, секте жидовствующих — единственной ереси на Руси, подавленной с жесткостью европейской инквизиции. Но главный камень за пазухой я припас напоследок. Я хотел заставить объяснить попа, почему, если я являюсь павликианином, то православная церковь считает меня еретиком? То, чем ему набивали мозги в духовной семинарии, давно перестало его волновать в отличие от того, чем можно было набить свое брюхо. Ну, а если бы он ответил на все догматические вопросы и не пришел бы в ярость, то тогда бы я попросил освятить мой сотовый телефон и, помахав кадилом, изгнать дьявола из плеера Ipod. Ирода то бишь.

Но тут я остановился.

Даже не будь я в церкви, то подумал бы, что увидел ангела.

Хрупкая невысокая девушка с таким чистым и бледным листом, что на нем можно было белить холсты. Абсолютно никакой косметики, но, Господи, каждая ее черта была по–настоящему особенной! Будто над ее созданием корпела целая артель херувимов, любовно вылепливающих каждую черточку, чтобы не человека создать, а настоящее произведение искусства. Такую красоту нельзя создавать, люди ее не понимают, и это приводит к войнам.

У меня изо рта выпали все заготовленные слова.

Слепящее золото ее волос было убрано под косынку, ведь, если бы смрадный от ладана воздух, неосторожно потянул бы за ее черный уголок, то от ослепляющего сияния освобожденных волос померкнул бы золотой иконостас. Глядя на это божественное великолепие, занимающее целую стену, понимаешь, куда идут пожертвования богобоязненных старушек. Воистину, Богородина не может обойтись без золотого потира сильнее, чем босые дети без обуви.

Девушка осторожно ставила свечи за упокой. Я не мог определить, сколько было лет ангелу, но она выглядела чуть старше меня. Нельзя было терять ни минуты, я рванул к церковной лавке и купил жирный пучок этих твердых длинных макарон. После, неспешно подошел к алтарю, напоминающим горящую щетину ежика. И, воткнув загоревшуюся свечу, со вздохом присоединился к молчаливой молитве.

Вблизи она была еще прекрасней. Я не удивился бы, если девушка на самом деле была вторым пришествием Христа. Я даже не сразу рискнул воплотить в жизнь постепенно созревающий в моей голове план. Но, поразмыслив о том, сколько всего мне может дать этот непорочный ангелок, я тихо обратился к ней:

— Простите…

— Да… что?

О, Боже! Какие грустные васильковые глаза, казалось, вобравшие в себя всю русскую печаль, от древлян до Путина! Нет, невозможно! Они прожигают насквозь, хотя просто смотрят на тебя. Нет, по–другому. Это ты сам прожигаешь себя, когда сталкиваешься с бесконечной чистотой, которая играет в глубоких травяных глазах. Точно смотришь в зеркало, которое показывает все твое несовершенство.