Ужин моего таракана - [10]

Я получаю от этого нескончаемую энергию.

Неожиданно я наклоняюсь к ней так, что мое лицо оказывается в паре сантиметров от ее испуганной кожи. Бледна, как пудра. Ее глаза можно прочесть без запинки: открытая пигментная летопись. Там и желание, испуг, запнувшаяся о ноги мысль, вопрос о том, на какую часть меня положить свои руки и положить ли вообще, даже сведенные коленки и то можно прочитать в этих испуганных, но желающих моих действий глазах.

Я сглатываю слюну и словно не нарочно показываю ей кончик языка, следующий по моим рваным, запекшимся и обветренным губам — я всегда кусаю их, даже летом. Это вызывает много вопросов.

Ее рот тоже приоткрывается. Она уверена в том, что с ней, здесь, наедине и без свидетелей, если не считать паука, выползшего размножить нас в своих многочисленных глазах, я не буду дурить, а откроюсь с шипением пивной банки. Стану настоящим, той натурой, которая заперта под амбарным замком мохнатой души. И она, хрупкая страдающая девушка, хочет быть тем ключиком, который отопрет заржавелый засов, даже если ей при этом придеться впервые побыть замочной скважиной, а мне головастым ключом с бороздкой. Настя не может понять, что если я стану самим собой, то буду обыкновенным парнем. Я хочу этого меньше всего.

Несколько мгновений я пребываю в неуверенности, что, конечно же, не укрылось от ее прыткого взгляда. Она вот–вот скажет то, что окончательно выбьет инициативу из моих губ.

Почти касаясь губами ее лица и лаская кожу теплым дыханием, проговариваю:

— Пора домой.

Настя не может скрыть разочарования:

— Что?

Я сама любезность, на губах которой укор, будто это она меня соблазняет:

— Пора домой, Настенька.

Она еще не понимает. Сведенные коленки пытаются скрыть дрожь. Мокро ли там, за ними? Мне они напоминают цыплят, а я нависаю коршуном: готов наскочить и заклевать их. Но это не в моих планах.

— Как?

Я не дарю, а приказываю ее ротику долгий, томный и влажный поцелуй, как могут целоваться только молодожены на страстях. Я коснулся пальцами ее подбородка, точно поднял чашу. Губы сложены в бутон розы, но садовник здесь я. Кажется, я выпил ее, как изысканное вино и легко–легко, как держат красивый лист, отстранил от себя.

Мои слова после долгого поцелуя тихи, как заводь:

— Иди. Топ–топ. Ножками.

* * *

Как только я проснулся утром, то бросился к окну и тут же ослеп. Не позавтракав, я выбежал на улицу. В тот день я ходил среди людей и спрашивал у прохожих:

— Извините, а вы не подскажете, как пройти на небо?

Серые, тупые, умытые телевизором лица смотрели на меня, как на чуму.

— Что вы имеете в виду?

Чтобы еще больше напугать сбитых с толка обывателей, я говорю от третьего лица:

— Он спросил, вы не знаете, как пройти на небо?

Бесполезно.

— Небо? Кинотеатр что ли…. Это где?

Тогда я многозначительно указываю худым пальцем вверх. Собеседник непроизвольно прослеживал за указующим перстом и смотрел ввысь. Сперва он был ошарашен, принижен и раздавлен той бездонной красотой, что вдруг задавила на него сверху. Давит, потому что он не в состоянии оценить ее масштаб, сопоставить с собой. Небо кажется ему перевернутым днищем граненого стакана. Да и сам он, человечишка с авоськой в руке, не более чем капля метилового спирта.

— Так вы не подскажете мне…

Бабушки, студенты, мужчины, зеваки (сплошь собственные, ни одного нарицательного) жалеют, что связались со мной. Для них я хуже бомжа, протянувшего руку за подаянием. Хуже, потому что они не смогут насытить меня, даже отдав всю имеющуюся наличность. Мой интерес другого рода: я жажду ввести их в смятение, выдоить энергию. Я давно нащупал вымя общества, которое я презираю и которого я боюсь. Не обязательно, чтобы получить молоко, хвататься за грудь, достаточно показать, что ты не такой, как они.

Это вызывает недоумение и страх.

— Выходит, вы тоже не знаете, как пройти на небо? Но ведь вы собираетесь туда попасть после смерти?

Злость и презрение можно проследить в приподнятой верхней губе — это рудиментный оскал, призванный обнажить стесанные цивилизацией клыки. Сегодня такая мимика максимум может поведать о том, что человек только что продегустировал фекалии.

— Милостивый господин, так вы не подскажете?

Я наполняюсь темным, как выдержанный квас, удовольствием. Мне приятна людская ругань, злость, рассеянность. Никто из них меня не ударит, чувствуют что–то тяжелое, гнетущее. Боятся наступить в грязную лужу, даже если полетят брызги. Я подбираю рассыпанные в воздухе эмоции. Пережевываю и выдыхаю в загазованный воздух.

— Больной что ли!!

Они не спрашивают, а защищаясь, утверждают и спешат дальше. Такого неожиданного приключения им хватит для кухонных обсуждений на целую неделю. Но спектакль еще не окончен, его либретто написано, но не издано. Остался заключительный жест.

Я задираю голову и смотрю наверх, в бездну. Я знаю, что женщина, с которой я только что говорил, обязательно оглянется, чтобы освежить в своей замутненной памяти быстро потускневший образ сумасшедшего мальчика. Мой собеседник увидит меня, этого человеческого страуса, закопавшегося с головой в небо, и его сознание безапелляционно подтвердит, что я — сумасшедший.