Узбекские повести - [12]

Или вдруг — «Послушай!» скажет Рамазан, и, присев на край стоящего в углу чемодана, хорошо поставленным, как у диктора, голосом начинает вещать:

— Говорит Байсун! Начинаем свои передачи для байсунцев, проживающих вдали от родных мест! Послушайте новости вашего родного города!.. Ашур-лысый, отказавшись от курения наса[4], как пережитка прошлого, перешел на сигареты (хоть была бы от этого какая польза, что толку, если лысый вместо шапки наденет на голову модную шляпу — все равно каждому ясно: как блестела на голове его лысина, так она и продолжает светиться!), а его дед, накурившись кукнара, поругавшись с бабкой, переехал в дом к своей тетке. А теперь послушайте о событии, которое не дает покоя всему Байсуну. У деда Уккагара хранилась в доме жестяная коробочка. Ложась спать, он клал ее под подушку. Видать, коробочка была с секретом! Но когда дед умер, он прихватил ее с собой на тот свет. А мы-то надеялись! Эсанбердыев, единственный в истории Байсуна зловредный милиционер, выйдя в отставку и пройдя месяц обучения у какого-то муллы, стал носить чалму, и теперь ни одни поминки, ни одна помолвка без него не обходятся. Но однажды, проходя мимо милиции в чалме и с клюкой в руке, он, по привычке, отдал честь…

Слушая веселую болтовню Рамазана, словно и впрямь возвращаешься в Байсун, к его удивительным, веселым людям.

— А может, прогуляемся? — говорит он, кончив знакомить меня с «новостями». — Лагманом накормлю — до отвала!.. Небось, твой желудок переполнен четырехкопеечными пирожками из потрохов. Хорошо бы вам, студентам, скинувшись по четыре копейки, поставить памятник пирожнику, а? На площади в центре Бешагача! Это я так, в порядке совета…

Рамазану, с его отношением к жизни, нелегко было бы жить в городе. Порой на улице за него просто стыдно бывает: ходит, разинув рот, как простофиля, разговаривает во весь голос… Да и говорит чудно: трамвай называет «трехкопеечником», такси — «деньгоглотателем», ресторан у него — «регистран». Боже упаси попасться на дороге фотостудии — заорет от радости, будто золото нашел:

— О-о!.. Пошли! Пошли — запечатлеемся на портрете!

— Ну зачем тебе наши портреты!..

— Как зачем?! Странный вопрос! Зачем!.. На память! Вот ты когда-то станешь большим человеком, нос задерешь, а я приду к тебе на прием, вытащу снимок и скажу: «Во, гляди — мы же с тобой приятелями были!..»

— Ну, а дальше что?

— Как — что? Твой нос от стыда на место опустится…

— Так уж и опустится, — говорю я, поневоле начиная ему подыгрывать. — Но как бы вы хотели запечатлеться?

Тут Рамазан останавливается посреди дороги и с удовольствием, даже с упоением начинает показывать, как мы будем сидеть перед фотоаппаратом. Естественно, вокруг собирается толпа любопытных, но Рамазану все равно.

— Значит, ты сядешь на стул, вот так, нога на ногу, — расписывает он со смаком. — Глаза смотрят вперед… Вот та-ак! А я стану сзади. Хм! Моя правая рука у тебя на плече, а сам я… сам я смотрю на часы на своей левой руке! Вот так! Портрет будет называться «Два друга!» Ну, идет!..

— Э, нет, — говорю я, снова поневоле ему подыгрывая и постепенно входя в роль. Мне вспоминается фотография отца Рамазана, где он снят со своим однополчанином — фотография в рамке висит у них дома на стене. — Нет, эта поза устарела. Еще довоенных времен!..

— Ну, тогда давай в твоей фозе! — сразу соглашается Рамазан. Он так и говорит «фозе». — Сфотографируемся по-современному, под ручку!

Я согласно киваю, и мы оба весело смеемся. Нет, как бы ты его хорошо ни знал, как бы ни был наперед раздражен — устоять перед его веселой и естественной напористостью просто невозможно. Все для него — свое, каждый встречный — как родной брат. Слово, другое — и он уже нашел общий язык с совершенно незнакомым человеком!

В столовой, едва встав в очередь, он может запросто подойти к любому и сказать: «Слушай, приятель, займи-ка вон тот столик и принеси пока чаю!» Ты ждешь, что человек возмутится — ни с того ни с сего такая бесцеремонность, но все бывает наоборот: выбранная жертва только удивленно таращит глаза на Рамазана и с какой-то непонятной покорностью отправляется на поиски пустого чайника. И Рамазан не остается в долгу — за столом он шутит, смеется, стараясь поднять настроение соседу. Он может заглянуть в хозяйственный магазин и попросить таблетку от головной боли, и будьте покойны — таблетку тут же находят. Обращается он к людям всегда грубовато, а отвечают ему почему-то спокойным, вежливым тоном.

Вот такой наш Рамазан…

Однажды он укротил самого Таша!

Таш, хулиган из хулиганов, был на Бешагаче грозой района. Не знаю, правда это или нет, но рассказывали, что он трижды был судим за поножовщину и каждый раз его из тюрьмы вызволял дядя, который ходил в больших начальниках. Таш с удовольствием вспоминал: «Да, было такое. Ну, подумаешь, немножко пошутил!» Внешность у него была отталкивающая: невысокий рост, толстый, свисающий над ремнем живот, большая, круглая, как тыква, голова и круглое лицо, на котором едва различались узкие щели заплывших глаз. Когда он расплывался в улыбке — вас ослепляли два ряда золотых зубов. И стар, и млад — все его почтительно величали «ака», а сам он обращался ко всем по настроению, захочет — и почтенному старцу может «тыкнуть». У нашего кинотеатра с кучкой своих дружков он с утра до вечера лузгал семечки и приставал к прохожим. Пройдешь — не поклонишься, считай, житья тебе не будет. «Ну, что, учитесь? — покровительственно спрашивал он нас, похрустывая толстыми в татуировке пальцами. — Молодцы, учитесь. Выучитесь — и будете рисовать зайцев». Почему рисовать зайцев — я никак не мог взять в толк.