Увязнуть в паутине - [86]
Они прошлись вокруг пруда, где дети бросали куски булок безразличным от переедания уткам, перескочили по камушкам искусственный ручей, источник которого был в ржавой трубе — уж слишком заметной — и выбрались на небольшое возвышение, увенчанное памятником чему-то неопределенному. Это была современная скульптура, немного походящая на пончик, только без морщин. Вся статуя была покрыта признаниями в любви, и Шацкий вспомнил, что и сам когда-то вырезал свои собственные инициалы и своей «симпатии» из восьмого класса.
Теодор оперся о статую, Моника присела в ее углублении. Внизу в своем ущелье шумела Лазенковская трасса, с другой стороны от них находился Уяздовский замок,[125] слева же красовался — а как еще — замок-костёл, в котором еще несколько дней назад он сидел на корточках возле трупа Хенрика Теляка.
Они ничего не говорили, но Шацкий знал, что если вот прямо сейчас не поцелует Монику, то — несмотря на все последующие объяснения и попытки рационализации поведения — никогда не перестанет об этом жалеть. Так что он преодолел стыд, страх перед тем, что его высмеют. Он наклонился и неуклюже поцеловал девушку. Губы у нее были большими и более твердыми, чем у Вероники, раскрывала она их меньше и вообще не была чемпионкой в поцелуях: либо стояла, застыв на месте, либо крутила головой и резко совала свой язык в рот. Теодор чуть не фыркнул от смеха. А вот вкус ее был классный — что-то сигаретное, что-то от плода манго и арбуза. Но она быстро отпрянула.
— Извини.
— За что?
— Я же знаю, что у тебя семья. Знаю, что у тебя сломано сердце. Знаю, что мне не следовало бы, но сдержаться не могла. Извини.
Шацкий подумал, что Моника права. Он и хотел сказать, что все это не так, но не мог. Во всяком случае — столько.
— Пошли, — сказала Моника чуточку веселее и схватила Теодора за руку. — Проведешь меня на остановку.
Они спустились с горки — когда-то она казалась ему такой огромной — и шли по аллее вдоль стоящих за оградой сборных домиков, живого доказательства того, что временное сохраняется дольше всего. Поначалу они ничего не говорили, вдруг девушка сильно ущипнула Теодора в бок. Он даже перепугался, что останется след.
— Эй, пан прокурор, мы только что целовались в романтических декорациях, так что, похоже, нечего отчаиваться? Мне понравилось, а тебе?
— Улет! — соврал Шацкий.
— Скажу больше: мне и на самом деле понравилось. Возможно, мне даже удалось бы это полюбить, хотя до сих пор считала, что поцелуи — это такой скучный момент перед сексом, — громко рассмеялась Моника. Прозвучало это как-то натянуто. — Мне не следовало бы тебе об этом говорить, но раз уж мы стали почти любовниками, то, наверное, можно. — Снова смех. — Похоже, что вскоре тебя повысят.
— Почему ты так считаешь? — спросил Теодор, имея в виду, что они почти что стали любовниками.
— Сегодня меня про тебя расспрашивали люди из ABW. В свою очередь, они должны были проверять тебя уже какое-то время, раз знают, что мы встречаемся. Дебилы, они расспрашивали про такие глупости, что я чуть не умерла от смеха. Не знаю, какое значение это может иметь для безопасности страны, но…
Шацкий ее не слушал. Возможно ли, чтобы Венцель был прав? Неужели он коснулся вещей неприкасаемых? Но ведь это же чушь, простое стечение обстоятельств. Он встряхнулся и довольно резко начал расспрашивать Монику о подробностях. Девушка была удивлена, но отвечала. Через минуту он уже знал, что их было двое, довольно молодые — меньше тридцати лет — одетые словно агенты ФБР в сериалах. Удостоверения предъявили. Люди конкретные, спрашивали коротко и точно. Некоторые вопросы: не разбрасывается ли он деньгами, не рассказывает ли о преступниках, вроде как, были обоснованными. Другие — относительно политических взглядов, навыков, вредных привычек — уже в меньшей степени. Вопреки самому себе, прокурор все сильнее нервничал. Он не мог успокоиться. Раз нашли Монику, то с еще большей легкостью доберутся и до его семьи.
Романтические настроения неожиданно испарились. Они уже почти выходили — Моника все сильнее изумленная его настырными расспросами — когда вдруг ему вспомнилось, что это все-таки свидание. И он предложил девушке взвеситься на старинных весах, стоящих у входа в парк.
Это был аттракцион — один из значительнейших в его детстве. Поначалу обслуживающий весы старичок измерял рост, затем усаживал на сидение, какое-то время перебирал гирьки, затем резко дергал за вытертый рычаг и подавал картонный билетик, на котором были выдавлены — только выдавлены, без краски — дата и вес. Смешно, сколько у него было таких картонок, и все куда-то пропали. А может, сохранились у родных?
— Не смейся, — возмутилась девушка. — Чтобы ты убедился, какая я малорослая, а к тому же толстая? Не может быть и речи.
Шацкий засмеялся, но на душе сделалось неприятно.
