Увязнуть в паутине - [2]

Несмотря на то, что в здании размещались костёл, школа, врачебная амбулатория и несколько частных фирм, а рядом проходила Лазенковская Трасса,[6] здесь чувствовался глубокий покой. А именно в нем нуждались его пациенты.

Покой имел свою цену. Здесь не было никакой кухонной инфраструктуры; пришлось самому купить холодильник, чайник, термос и посуду. Обеды заказывали в городе. Проживали в кельях на одного, кроме того в их распоряжении имелась небольшая трапезная, в которой сейчас сидели, и такой же небольшой зальчик, в котором проводили сессии. Небольшой такой зал с крестовым сводом, опирающимся на трех толстенных колоннах. Да, криптой Леонарда[7] это назвать было нельзя, но, по сравнению с комнаткой, где он сам принимал пациентов — почти.

Но теперь в голову ему приходили мысли, а не выбрал ли он место излишне мрасное, слишком замкнутое. У него складывалось впечатление, что высвобождаемые в ходе сессии эмоции оставались между стенами, отражались от них словно каучуковый мячик и били рикошетом всякого, кто имел такую незадачу здесь появиться. Сам он был едва живым после вчерашних событий, радуясь лишь тому, что вскоре все закончится. Ему хотелось уйти отсюда как можно скорее.

Рудский отпил глоток кофе.

Ханна Квятковская, сидящая напротив Рудского женщина тридцати пяти лет, крутила в пальцах ложечку, не спуская с психотерапевта глаз.

— Да? — спросил он.

— Я беспокоюсь, — ответила та деревянным голосом. — Уже четверть десятого, а пана Хенрика нет. Быть может вам следует пойти и проверить, все ли в порядке, пан доктор.

Тот поднялся с места.

— Проверю, — заявил он. — Мне кажется, пан Генрик просто отсыпает вчерашние эмоции.

По узенькому коридорчику (в этом доме все было узким) он дошел до комнаты Генрика. Постучал. Ничего. Постучал еще раз, более решительно.

— Пан Генрик, подъем! — крикнул он в дверь.

Рудский переждал еще секунду, нажал на дверную ручку и вошел вовнутрь. Пусто. Постель застлана, личные вещи отсутствуют. Психотерапевт вернулся в трапезную. Три головы одновременно повернулись в его направлении, словно вырастали из одного туловища, что напомнило драконов с иллюстраций в детских книжках.

— Пан Генрик покинул нас. Только не следует брать это на себя. Не первый и не последний раз пациент довольно неожиданно отказывается от терапии. Тем более, после столь интенсивной сессии, как вчера. Надеюсь, что пережитое на него подействует, и ему будет легче.

Квятковская даже не шевельнулась. Каим пожал плечами. Барбара Ярчик, последняя из троих — совсем еще до недавнего, четверых — его пациентов, поглядела на Рудского и спросила:

— Это конец? Можем ли мы, в таком случае, отправляться по домам?

Психотерапевт отрицательно покачал головой.

— Давайте на полчаса разойдемся по своим комнатам, отдохнем, успокоимся. А ровно в девять встретимся в зале.

Все трое — Эузебий, Ханна и Барбара — кивнули и вышли. Рудский обошел стол, проверил, есть ли в термосе еще кофе, и налил себе полную кружку. Ругнулся под носом, потому что забыл оставить место на молоко. Теперь следовало выбирать: отпить или отлить. Вкуса черного кофе он не терпел. Вылил сколько-то в мусорную корзину, долил молока и встал у окна. Он глядел на проезжающие по улице автомобили, на стадион через дорогу. И как этим мазилам вновь удалось проиграть лигу, подумал. Теперь не будут даже вице-чемпионами, не помог даже унизительный разгром «Вислы» со счетом 5:1 две недели назад. Но, по крайней мере, им хоть кубок взять удастся, завтра первый полуфинальный матч с Гроцлином. С тем самым Гроцлином, с которым за последние четыре года «Легия» ни разу не выиграла. Снова какое-то чертово проклятие.

Он тихонечко рассмеялся. Невероятно, как действует человеческий мозг, если сейчас он еще способен обдумывать футбольные ситуации. Рудский поглядел на часы. Еще тридцать минут.

За несколько минут до девяти он покинул трапезную и отправился в ванную почистить зубы. По дороге разминулся с Барбарой Ярчик. Заметив, что психотерапевт идет в сторону, противоположную залу для сессий, та вопросительно глянула.

— Сейчас буду, — сказал тот.

Он еще не успел выдавить пасту на щетку, когда услышал крик.

2

Теодора Шацкого разбудило то, что обычно будило его в воскресенье. Нет, это было не похмелье, ни жажда, ни потребность отлить, ни яркое солнце, проникшее сквозь соломенные жалюзи, ни дождь, барабанящий в навес над балконом. Это была Хелька, его семилетняя дочка, которая вскочила на него с таким задором, что диван от Икеи затрещал.

Теодор открыл один глаз, в который тут же сунулась каштановая кудряшка.

— Видишь? Бабуля сделала мне локоны.

— Вижу, — ответил тот и вытащил волосы из глаза. — Жаль только, что она ими тебя не связала.

Шацкий поцеловал дочку в лоб, сбросил ее с себя, поднялся и отправился в туалет. Он уже был в двери комнаты, когда с другой стороны лежанки что-то пошевелилось.

— Щелкни там воду на кофе, — послышалось урчание из-под одеяла.

Концерт по желаниям, как и каждый выходной. Шацкий тут же почувствовал раздражение. Он спал десять часов, но устал невероятно. Когда все это началось, он не помнил. Валяться в постели можно было полдня, и все равно, вставал с неприятным вкусом во рту, песком в глазах и таящейся между висками болью. И без какого-либо смысла.