Утро седьмого дня - [30]

Результат такой, что вместо хорошего градоначальника поставили плохого. А если говорить о далёких результатах для самой героини… Но о них чуть позже.

Да, мы забыли сказать, что конкретно Вера Засулич отделалась легко. Её только немножко помяли при задержании, но даже сильно не поколотили. Трепов запретил. Он хоть и был ранен и в шоке, но успел крикнуть, чтобы прекратили бить женщину. И в одиночной камере она просидела всего два месяца. Не то что другие некоторые, по двадцать — двадцать пять лет, и не то что папа Хармса, Иван Ювачёв, отмотавший двенадцать. А на суде её вообще оправдали и тут же выпустили из-под стражи. Даже чаю напоследок в камере не дали попить.

А кстати, почему оправдали?

Удивительно, но в суматохе никто не удосужился спросить присяжных, почему они вынесли оправдательный вердикт, причём единогласно и по всем пунктам. Эти вполне вменяемые люди, почтенные, возраста среднего: чиновники, купцы, один дворянин затесался. Они не могли сомневаться в том, что подсудимая стреляла в человека и опасно ранила его. Все свидетельские показания сходились, и сама подсудимая не отрицала. И вот, недолго посовещавшись, они выходят и говорят: «Невиновна».

Всё это очень странно и всё перепутано.

Как будто суются в буфет покупать себе билет и лезут в кассу покупать бутылку квасу.

Рассеянные люди.

Вот и студента на углу Фурштатской по рассеянности подстрелили.

Пройдёт что-то около сорока лет, и таких мёртвых, скорченных будет много валяться на мостовых Петрограда. В иные дни они будут валяться десятками: в феврале, в июле и в декабре тысяча девятьсот семнадцатого. Будут стрелять друг в друга непонятно зачем люди, которые до этого ничего такого особенно плохого друг другу не сделали. Будут швыряться гранатами, будут бить смертным боем, бросать живых людей в Обводный канал, уволакивать куда-то, совать мордой к стенке и пулять в затылок, разбрызгивая горячую человеческую кровь и умные, может быть даже гениальные, мозги. Ещё потом, лет через двадцать пять, на эти улицы начнут как снег падать бомбы, счёт мертвецов пойдёт на сотни тысяч, и даже крысы не будут успевать обгрызать их.

А потом всё успокоится, и рассеянные люди заживут, в общем-то, как жили.

Да. А Вера Засулич вернётся в Петроград как раз в семнадцатом году, увидит свежую кровь, так похожую на кровь подстреленного ею генерал-адъютанта, и поймёт, что всё это было зря. Наверно, это так случится.

Во всяком случае, в том революционном разливе, у истоков которого она стояла в тальме и с револьвером в ридикюле, — в этом бушующем море она не найдёт себе ни островка, ни лодочки. Большевистская же власть вовсе вызовет у неё страх и отвращение. Ещё бы: она так кипятилась по поводу высеченного Боголюбова, а тут людей секут в хвост и в гриву, пулемётами и шашками, у стенок, в чистом поле и по подвалам без числа и срока.

Ей ничего больше не останется, как лечь на девичью кроватку, на белую простынку и вытянуться, запрокинув голову и закрыв поплотней глазки, чтобы не смотреть в пугающую бесконечность.

Записочка сумасшедшего

Наш трамвай между тем, скрипя и покрякивая, поворачивает налево.

Угол Некрасова и Литейного. Перепутье, где трамваи разбегаются в разные стороны. Тридцать второй направо, к Финляндскому вокзалу. Двадцать восьмой налево — и пошёл, поехал по Литейному, по Владимирскому вдаль. А двенадцатый и наш, пятый, вильнув тоже налево, тут же сделают правый вираж и втекут в улицу Белинского, покатятся наперерез Фонтанке.

На этом углу, слева, помнится, светилась неоновая надпись: «Столовая. Вечерний ресторан». Почему-то меня, когда я был дитя, удивляла эта запрограммированная метаморфоза: днём всего-навсего столовка, а вечером — как лягушка превращается в царевну — ресторан. В тогдашние советские валенково-ватниковые годы слово «ресторан» обозначало что-то из царства труднодоступной роскоши, а в столовых — студенческих, заводских и прочих — на тарелках лежали одинаковые серые котлеты с толстобокими макаронами или вялые сосиски в окружении тушёной капусты.

А на том углу, справа, жил когда-то Николай Алексеич Некрасов, имени которого улица. Правда, он жил давно и окнами не сюда, а во двор и на Литейный проспект. И из окошка, устав от препирательств с Авдотьей Панаевой, иногда смотрел на противоположную сторону проспекта, на красно-кирпичный особняк и портик с кариатидами — дом Департамента уделов.

Говорят, что именно этот дом Некрасов имел в виду, когда сочинял: «Вот парадный подъезд. По торжественным дням…» Может, так, может, нет. Парадных подъездов в Петербурге много.

(И ни у одного из них не могла разыграться та сцена, из которой извлекает столько эффектов Некрасов. Просто потому, что просителей нигде не прогоняли швейцары, «скудной лепты не взяв». Не прогнали вот даже Веру Засулич с револьвером в ридикюле. В крайнем случае вежливо просили удалиться при помощи городовых. Но это так, к слову).

Я вот предполагаю другое: вполне возможно, что в этом внушительном строении нёс службу некто титулярный советник Аксентий Иванович Поприщин, известный своими «Записками сумасшедшего». Он, по словам свидетеля Гоголя, служил столоначальником в каком-то департаменте — почему бы и не в Департаменте уделов? Ах, нет, извините, этот дом, который с кариатидами, построен лет через десяток после того, как Поприщин сошёл с ума, превратившись в испанского короля Фердинанда. А Департамент уделов обосновался здесь ещё позже, даже после смерти Гоголя. Я перепутал: это не сумасшедший, это Гоголь служил в Департаменте уделов — помощником столоначальника, то есть помощником своего литературного персонажа. Правда, тогда оный департамент располагался совсем не здесь, а на Дворцовой набережной. Да, я вспомнил: свидетель Гоголь называет только один точный адрес, связанный с безумствами своего столоначальника. Это дом Зверкова, до него мы доедем на «пятёрке», но малость попозже.