Утро седьмого дня - [24]
Правда, эту сцену мемуаристка относит к весне 1921 года. «Заблудившийся трамвай» уже давно был написан и даже включён в состав сборника «Огненный столп». Другой мемуарист, не то что надёжный, а просто дотошный, некто Николай Оцуп, заверяет, что слышал эти строки от Гумилёва ещё полутора годами раньше. Так что перед нами случай так называемого мифа. Может быть, Гумилёв морочил голову хорошенькой поэтессе и в этом контексте разыграл сцену лирико-мистического восторга. Или сама поэтесса присочинила что-нибудь, дабы показать, сколь интимно она была допущена внутрь творческой мастерской поэта. Во всяком случае, тут описан не столько процесс создания, сколько эффект от уже готового произведения. Это не автора — это читателя или слушателя, или, скорее, слушательницу вышеуказанных строк «пронзило и осенило». И он (она) «вспомнил, что было давно», и принялся озираться, «не понимая, где он и что с ним».
Так что это всё дамские впечатления.
А вот что любопытно. Именно в 1921 году, когда вышел из печати «Огненный столп» и вскоре после того, как труп его автора сволокли в кусты и закопали, наш знакомый Маршак начал своим убористым почерком на линованной бумаге набрасывать контуры рассеянного персонажа, едущего на трамвае бог знает куда. (Слово «бог» в условиях безбожного коммунизма пишем с маленькой буквы.)
Вообще-то, стихотворение про Рассеянного в окончательном виде появится только через семь лет, а напечатано будет почти вслед за «Форелью» Кузмина — в 1930 году. Но образ чудака, заблудившегося на трамвае в городской бездне, начнёт обрисовываться в маршаковских черновиках именно в 1921 году и весьма вероятно, что по горячим впечатлениям от стихов и смерти Гумилёва.
И если присмотреться, то балаганные хореи Маршака прямо-таки просятся быть припевом к балладным дольниковым строфам Гумилёва:
Да уж, вот оно, человеческое раздвоение. Ударил откуда-то «оттуда» свет и расколол тьму на фигуры и их тени. Образовалась свобода. Страшно, а тут же и смешно; смешно, а, однако же, страшно.
В особенности следует отметить, что Рассеянный, проснувшись утром в отцепленном вагоне, высказывает предположение, что он на станции Поповка («Это что за остановка? // Бологое иль Поповка?») Здесь дело не только в том, что Бологое ух как далеко, а Поповка рядом, в тридцати трёх верстах от Питера. А дело в том, что именно возле станции Поповка Николаевской железной дороги находилась когда-то именьице Гумилёвых, в котором прошли детские годы автора «Заблудившегося трамвая». Вряд ли Маршак мог знать об этом. Как так получилось? Он просто случайно угадал.
Вот опять малюсенькое совпадение имён и названий.
А может, всё-таки знал? Непонятно.
Там, у Гумилёва, вообще много интересных непоняток. Вот, например, про дом в три окна и серый газон. Газон может быть серым в трёх случаях: лунной вампирской ночью, или во сне, или же если он густо засыпан пеплом от великого извержения или пожара. Или если просто в глазах стало серо — как, наверно, от страха и надежды было серо в глазах у пушкинского Евгения, когда он бежал знакомой улицей в знакомые места, в переулочке Васильевского острова, к трёхоконному домику своей суженой.
А домика-то нет.
И вдруг, ударяя в лоб рукою, захохотал…
Так новая идея огорошивает человека, к ней неподготовленного.
Но нам больше нравится та мысль, что газон стал серым от вулканического пепла. То есть мы где-то в Помпеях или в Геркулануме тысячу девятьсот сорок лет назад или около того. Вон куда занёс нас сумасшедший трамвай!
Правда, был ли там дощатый забор? И домик-крошечка, что на мир глядит в три окошечка?
Нет, это, скорее, Россия, Петроград, 1919 год. Или 1920-й.
Кстати, пушкинский Евгений, как известно, спасался от Медного всадника и от копыт его коня. А на пассажира «Заблудившегося трамвая» тоже летела «всадника длань в железной перчатке и два копыта его коня». Правда, откуда взялась у этого всадника перчатка? Невооружённым глазом видно, что у Медного всадника никакой (тем более железной) перчатки нет, нет даже и сапог. Выходит, это какой-то другой всадник. Какой-то, наверно, «конквистáдор в панцире железном» из ранних стихов Гумилёва.
Да, но что-то мы задумались совсем о посторонних вещах. А ведь ещё не миновали первой остановки.
Вон, кстати, наш франтоватый пешеход свернул-таки в сторону Одоевцевой, чего мы и ожидали.
