Утро пятого дня - [2]

— Ничего себе катает, — сказал Володька, когда я свернул письмо. — Только вот свидание на кладбище — ну, знаешь, и придумала! И про эту Тараканиху не пойму, кто она? Может, сумасшедшая?

— Сам ты сумасшедший, — обиделся я. — Это ее любимая героиня.

Я ничего не знал о княжне Таракановой, собирался у кого-нибудь расспросить или пойти в библиотеку, поискать в книгах. Вдруг когда-нибудь при встрече Люба спросит о ней, о своей любимой княжне, а я ничего не смогу сказать.

— Ну, ты и даешь, Лёпа. Она тебе заливает про цветочки, а ты веришь. Она такая, я ее помню, весь вечер болтала, — усмехнулся Володька и так посмотрел мне в глаза, что стало неловко.

Я постарался скрыть смущение, досаду. Друг потешался над Любой и надо мной. Наша переписка для него была лишь интересной забавой, и пора было уже прекращать все это, но только теперь мне все дороже и дороже становился аккуратный крупный почерк и загадочные рисунки. Я знал, что, если мы встретимся с Любой, она простит мой обман. Я отвернулся от Володьки, сказал ему сердито:

— Молчи, дурак, умнее будешь.

Володька не обиделся, он почесал свою кудлатую голову, сказал рассеянно:

— Значит, завтра у меня свидание.

— И ты станешь с ней мямлить весь вечер? — поддел я друга.

— Ерунда, столкуемся. Девчонки болтливых не любят. — Володька как будто и вправду собирался на свидание.

— А я приглашу ее на день рождения, — сказал я.

— Лёпа! — удивился Володька. — Ты что, офонарел?

— Офонарел — не офонарел, тебе какое дело? Возьму и расскажу ей все.

— Ну и даешь, — обиделся Володька. — Кто с ней познакомился? Кому она пишет?

— Ты познакомился, тебе и пишет, — холодно согласился я. Но лучше бы мне промолчать, не соглашаться, лучше бы вообще не начинать эту переписку, чтобы я и не думал о Любе, и не знал о ней совсем.

Трамвай начало мотать из стороны в сторону, он уже приближался к Московскому вокзалу. Кто-то подталкивал меня в спину локтем, кто-то наступал то на одну мою ногу, то на другую, я терпел, прижимался к Володьке, а он посапывал мне в ухо и молчал и смотрел через стекло, как убегают назад рельсы, деревья, дома.

— Лёпа, она тебе не понравится, — вдруг сказал Володька.

— Почему это не понравится?

— Не в твоем вкусе. Тощая. Руки и ноги — как спички, а глаза — во! По кулаку. — Володька подставил к бровям два своих кулачища.

— Такие глаза девчонкам идут, — сказал я. — Не то, что тебе. У тебя тоже по кулаку, а толку-то!

— Это почему? — удивился Володька.

— Да так уж, гляделки — и все.

— Сам дурак, — бросил Володька и хмыкнул: — А этот наш, косолапый-то, ну этот-то наш…

— Ковальчук, что ли?

— Ну да. Весь вечер ее подлавливал. Только она от меня, а он — раз — и к ней. А она как глянет на него, он в сторону. Умора. Ее не поймешь. То молчит, вздыхает, то вдруг как затараторит. Словечки у нее — будь здоров: «восхитительно, упоительно, бесподобно». Как выдаст, как выдаст. А уж танцует она!

— Не то, что мы? — в шутку спросил я.

— Что ты! Она такой закрутила вальс. Меня хотела пригласить, а я никак.

— Мы же учились с тобой, — сказал я.

— То с тобой, а то с девчонкой. В Таврическом знаешь какой зал? Все видно, — сказал Володька.

Я вспомнил наши праздничные вечера. С танцами и смущенной толкотней по углам большого актового зала. В наше мужское училище приезжали девчонки, тоже ремесленницы, но мы не знали, как себя вести, как приглашать их на танец, прятались друг за друга, парни приглашали парней, и лишь немногие, самые смелые и красивые ребята, выводили на середину зала раскрасневшихся ремесленниц, неуклюже дергались в быстром фокстроте или медленно, скованно вышагивали в плавном танго. Вальс не получался ни у кого. Я представляю, как было трудно Володьке на празднике в Таврическом дворце. Я сочувствовал и завидовал. Мне туда попасть не удалось, не хватило билетов. Их раздали только самым лучшим нашим ученикам и еще комсогруппоргу и старосте группы Ковальчуку.

— У нее, между прочим, есть одна особая примета, — усмехнулся Володька. Я подумал, что сейчас он скажет что-нибудь такое… — У нее родинка вот здесь, — прошептал мой друг. Длинным и не очень-то чистым своим ногтем на мизинце (Володька отращивал его долго, старательно) он ткнул мне в грудь немного пониже шеи.

— Подглядывал? — спросил я с усмешкой.

— Да ну тебя, Лёпа. Такое у нее платье. Чего подглядывать, — смутился Володька.

Я подумал, что напрасно его обижаю, и спросил:

— А Ковальчук с ней танцевал?

— Куда ему, криволапому. А вообще-то хотел. Два раза ее приглашал. Не пошла.

Володька даже представить не мог, как он обрадовал меня этим признанием. Уж кого-кого, а Дмитрия Ковальчука я терпеть не мог. За все три года учебы ни с кем я так не враждовал.

А все началось как будто бы даже с дружбы. Это было еще в те дни, когда мы только-только поступили в училище, когда нам еще не выдали форму и все ходили кто в чем, когда Ковальчук был тихим и молчаливым. Он приехал из деревни и не знал еще, как вести себя среди городских мальчишек, и ему показалось, что я все знаю. Он часто подходил ко мне и спрашивал: «А это кто? А теперь что мы будем делать? А как ты думаешь, наш мастер — ничего?».