Утро, полдень и вечер - [110]

Но и он не многого добился во время забастовки. Большинство этих ребят ничем не проймешь. Даже если кто-то и падает духом, его всегда поддержат. Ну, арестовали их всех, а какой толк? Дальше что? Уже арестовано пятьсот-шестьсот человек. Тюрем не хватит. Патронов не хватит. Не хватит циан…

Бэрнс вспомнил, как однажды, еще на ферме, он пытался уничтожить колонию красных муравьев неподалеку от задней двери, в том месте, где Фэнни вешала сушить белье. Ежедневно он разрушал муравейник, разбрасывал землю и — о боже! Миллионы насекомых, снуя во все стороны, тащили яички, куда-то бежали, спасали жизнь и расползались, устилая собою, словно ковром, весь двор. Бэрнс давил их ногами, но это ничего не давало. Некоторые взбирались по его ногам и жалили, как осы, и ему приходилось сбрасывать их, одного за другим, и уничтожать.

Через час ему казалось, будто все кончено. Он радовался и спешил объявить Фэнни, что она может спокойно вешать белье. Но на следующее утро, выйдя во двор, он обнаруживал новый холмик и вереницы красных муравьев, деловито тащивших яички и песчинки. Бэрнс выходил из себя, хватал кирку и снова разрушал муравейник.

Он обливал муравьев кипятком и с удовлетворением наблюдал, как сохнут под палящим солнцем кучки мертвых Насекомых. Несколько дней он не вспоминал о муравьях, и Фэнни не жаловалась, но однажды перед ним вдруг представала старая картина: холмик и армия снующих муравьев — одни спускаются под землю, другие спешат наверх. В конце концов он съездил в Реату за цианистым калием, и задний дворик был очищен. Но через несколько месяцев обнаружилось, что насекомые все же уцелели и начали строить возле уборной новый муравейник.

Красные муравьи!

Глаза Бэрнса налились кровью. Он уже ничего не видел, кроме красных телец, образующих сплошное пятно. Зажав в кулаке ручку наподобие кинжала, он что есть силы вонзил перо в пресс-папье и, сломав, швырнул на пол.

«Ты мне заплатишь, самодовольный полукровка! Я вздерну тебя, будь ты проклят!»

16. Беспокойный рассвет

Вудро Вильсон Лусеро бежал по шоссе, шлепая резиновыми подошвами по асфальту. Он не переставал ругать себя за то, что надел старые баскетбольные кеды: волдыри на его ступнях давно лопнули, ноги кровоточили. Каждый шаг причинял боль в коленных суставах, в горле пересохло. Но остановиться он не мог. У него онемели ноги, но он знал, что если остановится, то умрет.

Больше того, ему казалось, что он вообще не сможет остановиться, даже если захочет. Вот смех-то! Он не сможет остановиться. Как девочка в красных башмачках из сказки, которую ему рассказали в сиротском приюте. Она танцевала не переставая в церкви, танцевала во сне…

Лусеро оглянулся и бросил тревожный взгляд назад. Еще ночь, совсем темно. В это утро Мальчик Рассвет, как его называют навахо, опаздывал. Лентяй, наверно, решил еще поваляться на сене и насладиться последним поцелуем с Женщиной в Белой Скорлупе. Да, да, она Женщина в Белой Скорлупе, а он Мальчик Рассвет, вечно молодой и вечно красивый. Она снимает очки (это означает, что она готова к ласкам), и он страстно целует ее в губы. Они испытывают одновременно наслаждение, боль, надежду и страх; они едва переводят дыхание, боясь расплескать свое счастье, и льют его в чашу, пока счастье не наполняет ее до краев…

Впрочем, такой любви у них как будто никогда и но было.

Странно, но мужчине особенно нужна жена именно в те моменты, когда он попадает в беду. Вот и сейчас мысль о жене была для него чем-то вроде соски, смоченной в сладкой воде, которую ему давали в детстве, чтобы он не плакал. Он забыл, как жена бранила его и заставляла искать работу, не помнил о плохо приготовленной пище и грязных пеленках, а помнил одно хорошее, даже больше — все представлялось ему лучшим, чем было на самом деле. Но легче от этого не стало. Вернувшись к реальности, Лусеро почувствовал себя еще более измученным. Ступни его ног кровоточили, суставы гнулись с трудом, в горле саднило…

Не оставляла мысль, что он может умереть. Упасть и умереть.

До Чамисы оставалось еще пять-шесть миль. Ему ни за что не преодолеть этого расстояния. Может быть, пока рискнуть и «проголосовать», чтобы кто-нибудь подвез?

До сих пор он соблюдал осторожность. Долгое время держался подальше от шоссе, внимательно следил, не появятся ли фары или ручные фонари полицейских патрулей. Потом прошел еще две-три мили, перебираясь через затопленные канавы, оставляя клочки одежды на изгородях, ступая прямо на колючки кактуса, пока не убедился, что его уже нельзя обнаружить. Только после этого он осмелился выйти на шоссе.

Через каждую минуту-другую он оглядывался назад и, завидев автомобиль, бросался в кусты.

Чем больше он уставал, тем чаще возвращался к мысли, что бежит из-за трусости. Наверно, на дороге уже нет помощников шерифа, а он все не может прийти в себя после того, что случилось в переулке.

Только мысль о Рамоне подбадривала его. Вероятно, он тоже бежал, и не он один. Еще в городе Лусеро слышал об этом и был почему-то уверен, что Рамон сейчас также пробирается к границе и они рано или поздно встретятся.

Ему очень хотелось поговорить с Рамоном, спросить, кто убил Гилли. Лусеро боялся, уж не он ли сам. Он попробовал вспомнить, что случилось в эти страшные секунды, но не мог, голова отказывалась работать. Чем сильнее была тревога, тем более неясными становились воспоминания. Теперь он даже не был уверен, притрагивался ли к револьверу вообще.