Утро нового года - [12]

И только забрезжившее утро принесло ей облегчение.

Вместе с зарей пришли в поселок заботы, труды, горечи и радости, но так же, как и дома, не похожие один на другой, они были разные: по склонностям, характерам и привычкам населявших Косогорье людей.

7

Подоив и отпустив корову в пастушную, Марфа Васильевна принялась за хозяйство. Процедила сквозь частое сито парное молоко, перепустила его на сепараторе, сливки поставила в погреб, а обрат вылила в корыто свинье. Остатки вчерашней еды и сметки со стола кинула Пальме. Та, поджав уши и хвост, преданно лизнула ей руку. Возле бочки с водой, в мокрой траве, сидела зеленая лягушка. Марфа Васильевна, боясь наступить, отпихнула ее носком сапога и, зачерпнув полное ведро, обильно напоила огуречные гряды. Открыла гараж. У стенки, отливая синевой, стояла новенькая «Победа», а рядом — трехколесный мотоцикл, купленный по случаю за полцены для Корнея. Ничто так не волновало Марфу Васильевну, как этот автомобиль с зеркальными стеклами, никелированными ручками, мягкими сиденьями и хитроумными приборами возле руля. Именно он, автомобиль, и возвышал Марфу Васильевну, служил как бы компенсацией за утраченное в тридцатом году добро. Она приоткрыла дверцу, потрогала сиденье, бережно смахнула со стекла пыль.

Подступила пора собираться на базар. Сад еще набирал силу: на яблонях наливались плоды, дозревали смородина, вишня, малина. Основной товар в это время давали парники. На ботве таяли последние мглистые тени, зябко прижимались одна к другой мелкие росинки. Терпко пахло зелеными листьями. Тонкие тычки изнемогали от тяжести помидоров, багряных, тугих и нежных. Марфа Васильевна не гналась за благородными, малоурожайными сортами. В помидорах она ценила не аромат, а величину и вес. По всем парникам плодились у нее только скороспелые гибриды.

Снимала она дорогие плоды, не торопясь, тщательно выбирала, а те, что не дозрели, осторожно поворачивала зеленовато-желтыми и желто-розовыми бочками к солнцу.

Одна плетеная корзина была уже наполнена помидорами и укрыта сверху чистым полотенцем, когда на крыльцо веранды, постанывая, вылез Назар Семенович. Явился он без брюк, в крашеных коричневых кальсонах, в старом, уляпанном заплатами пиджаке, в стоптанных, на босу ногу, туфлях. Голова у него была повязана мокрой тряпицей, сверху над повязкой торчал гребешок взлохмаченных седых косм, а в нечесаной бороденке запутался пух, довершая его униженный и страдальческий вид.

— Мать! А, мать! — позвал он голосом просительным и покорным. — Марфушка! Сделай милость, подай рюмочку на опохмелье. Нету дальше терпения! В нутрях аж все запеклось, будто каленый камень проглотил.

— Цыц, ирод! — не отрываясь от дела, с непреклонной суровостью бросила Марфа Васильевна. — Я тебе за вчерашнюю посуду, чтобы ты сдох, такую рюмочку поднесу, надолго запомнишь!

— Эко ты, горе какое! Да ведь я хлебнул-то самую малость. Жарко было в доме, душно, накурено. К тому же кислушка с табаком оказала вред. Не сдержало нутро. Сморился. Вроде ведь близко к столу не подходил, а оно как-то занесло. Притча, ей-богу!

— Замолчи! Не поминай мне битую посуду! Не то, не ровен час, остатки волосешек выдеру! Не смущай душу!

— Ах, боже мой, боже мой! — поникнув, вздохнул Назар Семенович. — Вот наказание. Нету в тебе сердца, Марфа! Разве так можно? Какой ни на есть, а все ж таки ведь я человек.

Корней в своей комнате спал на узкой железной кровати с обшарпанными спинками. Впрочем, все в этой комнате, как и в доме, было собрано вразнобой, «по случаю», словно в комиссионке: обитые атласом стулья уживались с колченогим столом, накрытым ситцевой скатертью; узбекский ковер, в цветах и мозаике, красовался рядом с домоткаными половиками, черное зеркальное пианино гляделось в давно отцветшее, в пятнах, трюмо.

Нагрузив корзины, Марфа Васильевна пошла будить сына.

Назар Семенович покосился опасливо на ее подбитые подковками кирзовые сапоги, передвинулся на край ступеньки.

Корней спал вверх лицом, без рубахи. Тело его, гладкое, слегка припаленное загаром, с бугорками мускулов, размашистое в плечах, всегда напоминало Марфе Васильевне увесистую и крепкую породу Саломатовых. От Чиликиных Корней унаследовал лишь крутые брови и по-цыгански черные волосы.

Марфа Васильевна дотронулась до его плеча холодными огрубелыми пальцами. Она любила сына, но не умела нежничать, работа и заботы поглощали ее целиком.

— Вставай-ко, Корнюша, — произнесла она мягко, — эвон утро как развиднелось! — И тут же добавила повелительно: — Хватит прохлаждаться! Небось, не служащий! Поди-ка быстрее, направь мотоцикл, отвези меня на базар!

— Повремени, мама, — зевнул Корней. — Рано еще. Дай хоть еще час…

— Вечером выспишься. Поменьше полуношничай. Вставай, приберись и поедем! И так, поди, опоздаем — не ближнее место. Покупатель дожидаться не станет.

Она вышла на кухню переодеться. Для базара у нее имелось особое платье, подходящее к возрасту. Не броское, из дешевого ситца с горошинами, это платье придавало ей опрятность, скромность, благообразие. Марфа Васильевна прокатала его деревянным вальком, расправила примятые складки. С той же тщательностью вымыла руки, отскребла с ладоней и из-под ногтей грязь, причесалась, зашпилила волосы: закон торговли требовал чистоты.