Утро Московии - [3]

Первым из толпы кинулся тюремный сторож Елисей; у него среди колодников сидел страшный разбойник Сидорка Лапоть. За сторожем заторопились лавочники – рядные сидельцы, кабатчики. С тяжелой думой возвращались к своим горнам кузнецы, и через несколько минут уже раздавались на Пушкарихе удары молотов, но основная масса осталась. Посадский народ, пригородные крестьяне и прочий тяглый люд, коих весна еще не привязала к делу, толпой двинулись по набережной, схлынули в переулок и направились к съезжей избе – расспросить избяных сидельцев.

Глава 2

Губные старосты[18], увидев толпу, закрылись в избе вместе с подьячим Онисимом Зубаревым.

Кузьма Постный предводительствовал. Он первым взошел на крыльцо и постучал, но никто не отворил дверей.

– Да ты гораздо стучи!

Кузьма постучал сильнее, но никто внутри не подавал признаков жизни.

– Ничего, подождем. В нужник захотят – скоро выйдут! – подмигнул толпе Кузьма.

А в толпе только и разговору было, что о царском указе. Кто-то выкрикнул, что снова поднимается смута на Руси. Другой – что война. Предположения одного тут же перерастали в слухи многих, слухи походили на истину.

В это время Кузьма крикнул так, что сразу привлек к себе внимание:

– Польский король назвал себя государем всея Руси! Нашему государю претерпеть сего немочно!

– Владыко, патриарх, не желает их латынской веры! – тотчас поддержали Кузьму.

– Ну и чего? – спросил кузнец Чагин.

– А того, что государь теперь собирает под свою государеву руку все отчинные города свои, что были во владении Ивана Васильевича Грозного! А чтобы Литву и Шведа воевать, войско нужно многолюдно и оружно!

– Знамо, нужно: без войска не отгремишь! – крикнул Рыбак.

– Теперь по всей Руси снова пойдут людские поборы. А где войско? Дворяне стали малолюдны, пеши, неоружны и малопослушны, на них у царя-батюшки надежда худа.

– Ну и чего? – опять спросил Чагин, напряженно морща темный лоб, в черных накрапах отскочившей из-под молота окалины.

– А и того, что будут брать ныне по мужику с дыма![19]

– По мужику с дыма! – охнула толпа.

И не было тут человека, у которого не дрогнула бы душа, да и не диво: уходить мужику от земли, уходить весной, когда самая работа, когда зима подчистила, подмела все сусеки, все сенники, когда изморенная за долгую зиму скотина стоит в клочьях не вылинявшей от бескормицы шерсти, ждет весны, суля человеку возрождение жизни, сытость.

– Этак всех христиан поберут – по мужику с дыма! – прогудел Чагин. – И все потому, что король царем нашим назвался? Да ну и пусть его!

Тут вывернулся к крыльцу Рыбак и, не поднимаясь на ступени, сказал, запрокинув голову:

– Нет, Чага, тут не в названии муть. Тут в другой воде каша заваривается…

– В какой воде? – спросил Чагин, набычась с крыльца.

– А вот в какой, люди добрые! – Рыбак поднялся на одну ступень и повернулся к народу: – Эй, Андрюха! В каком я году у тебя сёдла чинил, когда на Москву обоз наряжали? А?

– Да уж четырнадцать лет тому! – подумав, отозвался шорник[20].

– Во! Как раз быть в тот год смуте. И вот пришли мы семужьим обозом на Москву. Только семгу в рядах раскупили – на́ тебе: царя убили! Такая гиль[21] поднялась, что царев престол опрокинуло!

– Ну и чего? – спросил Чагин.

– А то, что неизвестно, кого убили!

– Известно: вора, – заметил Чагин. – Гришку Отрепьева!

– А ты там был? Не был, так и слушай. Я в тот час, когда его вытащили из Кремля, торговал напротив Никольских ворот. Как это началось, я и говорю мужикам: «Сворачивайте рогожи, везите рыбу за Земляной вал, не то все растащат!» Сказал, а сам – в толпу и вижу…

– Чего видишь? – спросил опять Чагин.

– А вот чего. Тащат за ногу того вора, положили на стол посреди площади, а к нему привязали ногу дружка, Басманова[22], тоже покойника. Ну так… Боярин на коне подъехал, сунул в рот покойнику рожок. «Поиграй, – говорит, – такой-сякой!» И уехал. Народ потолкался да и поредел, а я подхожу поближе…

– Ну?.. – Толпа качнулась к самому крыльцу и замерла.

– Подхожу и вижу: убили-то не царя!

– А кого же? – спросил Кузьма Постный.

– Не знаю кого, только не царя.

– А царь?

– А царь, видать, скрылся тогда.

– Постой, постой! – замахал руками Чагин, желавший, как всегда, полной ясности. – А как ты узнал, что там лежал не Дмитрий-царь?

– Этого только слепой не уразумел бы. Когда тот лежал на столе посередь площади, у него был волос нечесан, пальцы грязные и ногти длинные на ногах! А теперь, – сказал Рыбак, поразив всех своим рассказом, – теперь скажите мне: может быть у царя нечесаный волос, грязные пальцы и длинные, как у мужика, ногти?

– Не может! – твердо сказал Чагин.

– Так вот теперь и помыслите, люди добрые, кто снова идет своего маестату[23] требовать…

Дверь из съезжей избы приотворилась – выглянул подьячий Онисим Зубарев. Посмотрел, повел сизым, отмороженным ухом.

Стало тихо.

– Вы тут гиль-то не разводите! А ты, Рыбак, зело много знаешь… А ты, Кузьма, вместо молебствования гилевщикам прямишь?

– Я-а? – ощерился Кузьма. – Я – вот те крест святой! – за веру голову сложить готов! А вот ты, Онисим, через женитьбу на дщери воеводской ныне в съезжей избе сидишь, на всех сверху глядишь да своеволие творишь, яко татарин!