Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов - [3]

Взрослые это отметают как детские причуды, а сами тянутся к страшным детективам, к рассказам о привидениях, к чертовщине Эдгара По… Чем объяснить эти тайны человеческой психики, рождающиеся еще в раннем детстве?

Пишу об этом потому, что сам испытал всё это ребенком, в частности в нашем московском дворе.

А двор ничего загадочного собой не представлял: три голокирпичных высоких корпуса, расположенные в одну линию, объяты узкими асфальтированными полосами, рядом с которыми – незримый, всегда запертый подвал. Ниже полос – остатки старинного сада, вытоптанного почти до полного бестравья. Невысокий кирпичный барьер ограждает асфальтированный двор от сада. Барьер используется жильцами как сиденье. Здесь молча восседают старики, попыхивая «козьими ножками», отдыхают от подвижных игр ребята, к вечеру рассаживаются болтливые дворовые кумушки.

Наш корпус – в самой глубине двора, ближе не к Казарменному, а к Дурасовскому переулку с его областной милицией. Позднее узнал, что фанерный фабрикант Панюшев начал застраивать обширный купленный им участок с нашего корпуса, потому с него началась нумерация квартир, третий же корпус, нарядный, отделанный плитками, выходящий на Казарменный переулок, построен был последним, и номера квартир в нем носили числа за 90 и даже 100.

В Гражданскую войну наш подъезд полностью выгорел – так рассказывали старожилы. Обгоревшую часть корпуса откупил и восстановил Резинотрест. Проект составил молодой архитектор Резинотреста Рухлядев. Позднее он строил здание речного вокзала в Химках, В 1925 году корпус был готов, мы были первопоселенцами квартиры, если не считать того, что временно в ней помещался детский сад.

Наш подъезд заселили работники Резинотреста. «Спецы» и начальники получили по отдельной квартире на семью, малосемейные начальники рангом пониже заняли квартиры по двое. Первый (полуподвальный), шестой и седьмой этажи были густо заселены рабочим классом: вдоль узкого коридора – крохотные комнаты, как каюты на пароходе, общие кухня, ванная, уборная.

Жилищное неравенство, таким образом, было налицо, но не помню ропота: рабочий люд исстари привык к мысли, что всякому сверчку – свой шесток. Одно дело – люди образованные, руководящие, которые «с пбртфелями ход ют», другое дело они, простые, малограмотные работяги. Только после войны, точнее после 1953 года, подвальные и верхнеэтажные пролетарии или их уже выросшие дети получили отдельные квартиры, равноценные тем, что получала интеллигенция, – разумеется, уже в новых домах.

Итак, дом наш был семиэтажным – по тому времени редкость. В это не сразу верилось; задрав голову, считал: раз, два, три… сбивался, снова считал: да, в самом деле, семь. Это вселяло гордость, таких домов вокруг не было. Мы, маленькие обитатели дома-гиганта, хвалились высотой нашего жилища перед ребятами соседних малоэтажных домов.

Над домом простиралось только голубое, замешанное белыми облаками небо. Иногда с глухим гулом его пересекал самолет, в ту пору именовавшийся аэропланом. Это сразу же отвлекало от игр и других наземных интересов, взоры устремлялись ввысь («Где он? Ах, вон, вон!»), и дети исступленно скандировали немудреный стишок:

Ироплан, ироплан,

Посади меня в карман,

Из кармана упаду,

Всю головку расшибу.

О этот примитивный дворовый детский и полудетский фольклор! Почему он так цепко влезал в детские души, запоминался раньше и прочнее чарующих стихов и сладостных песен? Здесь, наверное, сказывалась неискушенность детской души, легко подпадавшей под обаяние простейших слов, четкого ритма и чеканных рифм.

Стоило закапать дождю, как дети хором декламировали стихи, наполовину им непонятные:

Дождик, дождик, перестань,

Мы поедем на Рязань,

Богу молиться,

Христу поклониться.

Ловили паука, отрывали ему ногу, оторванная конечность импульсивно делала гребущие движения. На это тоже был стишок:

Коси, коса,

Пока роса.

Вот попалось в руки крохотное красное насекомое – божья коровка. Если паук – злой, то это – Божье существо, давить и мучить его грех – так объясняли взрослые. Наглядевшись, можно было сказать:

Божия коровка,

Улети на небо,

Принеси нам хлеба.

А она не летит, хоть крылышки есть. Дунешь – упадет, куда-то исчезнет. Какое там небо! И откуда надежда, что такая маленькая тварь может принести с небес хлеба? Может быть, это древнее языческое поверье: благословенное насекомое может вымолить у Даждь-бога дождь с неба, то есть обеспечить людей урожаем?

Были и дразнилки. Не расслышишь сказанного, спросишь: «Чего?» – последует ядовитый стишок:

Чего, чего.

Села баба на чело

И кричит: «Чего? Чего?»

В школе я узнал, что «чело» означает «лоб», и счел стишок совсем бессмысленным, но потом выяснилось, что в деревнях челом называют отверстие в русской печи, на которое и в самом деле можно усесться.

Обидчика часто дразнили так:

Колька-Колястик,

Вшивый поросястик!

Конечно, это «модель»: вместо Колька можно было вставлять любое имя, в том числе женское.

Играли и с девочками, но постепенно такое общение стало рассматриваться как зазорное. Чуть детвора заметит, что мальчик слишком много времени проводит с девочкой, начинается перешептыванье, а потом внезапно оба оказываются в центре круга, издевательски декламирующего: