Утро красит нежным светом… Воспоминания о Москве 1920–1930-х годов - [28]

После войны, когда оценка прошлого радикально изменилась, строения монастыря были бережно восстановлены и превращены в музей Андрея Рублева. Не восстановили только колокольню; впрочем, она была не столь древней, как остальные строения. На старом месте остался стоять дом культуры, его сейчас никто и не замечает, столь проигрывает это заурядное творение конструктивистов первой пятилетки на фоне мудрой красоты, созданной безвестными строителями монастыря. А ведь мыслилось достичь обратного!

Как жаль, что в 1920—1930-е годы не нашлось у нас десятка влиятельных и одновременно умных голов, которые понимали бы важность разумного сочетания при реконструкции города старого и нового! Точнее – ценного старого и действительно интересного нового.

Насколько же богата Москва чудесными архитектурными памятниками, что и сегодня, после всех бессмысленных и безумных ампутаций, в ней сохранилось так много очаровательных уголков и видов, бесценных реликвий прошлого!

11 Звуки, звоны, храмы

Мы больше видим, чем слышим. Поэтому больше вспоминаем о виденном, чем о слышанном, – исключение, конечно, составляет всякого рода устная информация. О Москве пишут, как выглядела она тогда-то и тогда-то. А как слышалась Москва?

Разумеется, город в 1920—1930-х годах был шумнее, чем сегодня. Прежде всего, он был густо заполнен людскими голосами. Сейчас народу на улицах больше, но разве оглушает вас говор прохожих? Мы просто не замечаем его. А вот Майков сто с лишним лет назад писал (пусть не о Москве, о Петербурге):

Весна! выставляется первая рама —

И в комнату шум ворвался,

И благовест ближнего храма,

И говор народа, и стук колеса.

Заметьте: говор народа. Вряд ли поэт имел в виду гомон детей – на улицах они не играли. И едва ли прохожие тогда разговаривали громче, чем теперь. Говор народа – это зазывы уличных торговцев, выкрики извозчиков, перебранки простонародья. В моем детстве всё это тоже звучало назойливо и громко. Особенно же «стук колеса» – громыхание железных шин по булыжнику; звук был резкий, раздражающий более, чем звук автомобильных клаксонов, когда ими еще разрешалось пользоваться в городе.

В рассказе Бунина «Казимир Станиславович» читаю: «Поднявшись, открыл окно, – оно выходило во двор, – и на него [героя рассказа] запахло свежестью и городом, понеслись изысканно-певучие крики разносчиков, звонки гудящих за противоположным домом конок, слитный треск экипажей, музыкальный гул колоколов…» Этот двор московской гостиницы «Версаль» сохранился – ныне Большая Дмитровка, 13. Недавно побывал там. Прислушался к шумам. Ни одного из описанных Буниным звуков не услышал. Только ровное гудение автомобильных и троллейбусных моторов, меньше – звуки радио и телевизоров из открытых окон. И больше ничего. Обеднела звуковая палитра Москвы!

Застал я в детстве перезвон церковных колоколов, который особенно громок был в православные праздники, прежде всего – на Пасху. До сих пор пасхальный перезвон звучит в памяти. Никакие записанные на пленку «Ростовские звоны» с ним не сравняются, так как сосредоточены в одном месте. Оркестровой же площадкой для пасхального перезвона служила вся Москва и даже ближнее Подмосковье.

Симфония эта слышалась по-разному в зависимости от того, где находился слушатель. Оглушительно (от первого удара вздрогнешь!) звонила ближняя церковь, в интервалах слышался звон более дальних, и неярким, но красочным фоном, словно бледные акварельные краски, из дальнего далека доносился звук окраинных церквей.

Вряд ли сговаривались звонари, но пасхальный благовест составлял некую стройную и согласную мелодию. Скорее всего, тут действовала мастерская импровизация. Иногда колокола разных церквей звучали в унисон. Поражал контраст глубоких басовых звуков больших колоколов с дробным трепетаньем малых колокольцев, звеневших во много раз чаще и заливистей. Москву наводняли божественные звуки, и в самом деле пришедшие с высоты – самого неба. Казалось, пели сами небеса.

Звон прекращался так же внезапно, как и начинался, но еще долго продолжал звучать в ушах.

Сторонние, но ставшие привычными и неотъемлемыми от благовеста звуки: карканье испуганных неожиданным звоном галок и ворон, особенно отчетливо слышимое в интервалах между ударами. Мятущиеся стаи черных птиц напоминали мне гоголевскую нечистую силу, отступавшую при первых криках петуха. Впрочем, это уже зрительное впечатление.

Колокольный звон запретили в 1928 или 1929 году, с началом широкой антирелигиозной кампании. Сначала закрывали церкви и изымали церковные богатства. Помню груды сверкающей церковной утвари, выносимой из подвалов храма Воскресения, что на углу Покровки и Барашевского переулка, видел я, как на канатах спускали с её колокольни колокола. Толпа молча глазела, старушки крестились.

Показали снятие колоколов в каком-то тогдашнем киножурнале. Спущенный колокол вдруг неожиданно взмыл вверх и утвердился на прежнем месте. Отрезок заснятой ленты был пущен в обратном направлении. Недоумение публики разрешалось ироническим титром: «Так мечтали богомольцы, но так никогда не будет».

Наша семья не была религиозной» но в церквах я изредка бывал. Церковь Воскресения в Барашах поражала меня роскошным убранством. Удивили меня и деревянные лари-гробницы с изображением Христа, снятого с креста. К священнику (была страстная пятница) стояла длинная очередь святить куличи. В верхушку кулича была воткнута искусственная розочка.