Утро этого дня - [9]

Валя не знала полных имен всех соседей, обходилась так: кому оставалась только фамилия — Извековы, например, кому — только имена — тетя Маша, тетя Лена, кому профессии — «Какого Витю? А, шофера! — в тридцать седьмой!» Но она хорошо знала, как будут праздновать в каждой квартире, где чем все кончится, где будет тихо, где до утра хватит слез и причитаний, где будут плясать и к кому вызовут «скорую». И она вдруг неожиданно и вопреки всему подумала, что зря не согласилась с таксистом. Родной подъезд родным не показался.

Ключ в замке не поворачивался, это с ним бывало и раньше — дрянь замок, но ключ даже не шевелился, и Валя догадалась, что изнутри защелкнута «собачка», и нажала кнопку звонка. Никто не подходил. Она позвонила еще и еще, опять достала ключ, но он не крутился, ни туда ни сюда, она повернулась и стала бить в дверь каблуком. Звук получался глухой, мягкий. Это Геночка придобрился однажды: припер откуда-то тяжелую, как от сейфа, дверь, обил ее с двух сторон войлоком и дерматином, врезал замок за шестнадцать рублей, и потом полчаса с матерью перекрикивались через эту броню, чтобы узнать, есть слышимость или нету. А какая разница, если и сверху, и снизу, не говоря уже за стенкой, чихни кто, стыдно «будьте здоровы!» не сказать.

— Стучи, стучи! — раздался с верхнего марша голос Любки Козы, соседки из тридцать восьмой. Валяются до обеда? Пора подниматься. Стучи!

Любка была, как всегда, на взводе. Зелененькое, видавшее виды пальтишко с облезшим воротничком висело на ней, как на вешалке, единственное платье — синее с белым — казалось с чужого плеча, такая она была худая и тонкая, но лучинки ног в осенних башмаках стояли устойчиво, а льняная головка с алыми разводами губ и подчеркнутой тенями синевой глаз сидела гордо, готовая к праздничным подвигам. Любке уже за тридцать, но когда вот так подмолодится, сходит и за молодую. Ни пьянки, ни голоду ни частые побои хахалей не старили ее. Болеть она никогда ничем не болела, и когда тетя Маша, ее мать, скликала на ее голову все мыслимые напасти, роняя их с верхней площадки, тяжело, как камни, она отвечала ей на ходу:

— Чахотка? Брось, Маруся, дуру гнать. Чахотка меня не возьмет — ухватиться не за что. Линяй домой!

Она нигде не работала больше трех дней в году, кормилась около матери и за счет «знакомых», одевалась с веревочки и жила припеваючи. Подъезд остерегался ее звонкого, несколько визгливого голоса и удивительно грязной, но всегда очень точной и оскорбительной матерщины и предпочитал не связываться с ней. Она, Любка, даже была необходима подъезду: в сравнении с ней все сознавали себя если и не ангелами, то, по крайней мере, и не распоследними, к тому же старухам для скамеечных заседаний вполне хватало ее ежедневных концертов, и косточки многих оставались нетронутыми до поры.

Любка спустилась на площадку и взялась помогать Вале.

— Томка-а! — заблажила она, барабаня по двери. — Открывай, дочь приехала! — и спокойно Вале: — А моего Эдичку где-то с ранья унесло. Не видала даже.

Но Валя не дала ей разойтись, отправила подальше.

— Стучи: дома, — не обиделась Любка, она вообще никогда не обижалась, не умела этого. — У нее какой-то генерал... Заколебал он там ее, что ли?

— А хоть и маршал! — пошла в атаку Валя. — Тебе что? Иди куда шла!

— Стучи! — сказала Любка и независимо двинулась дальше, широко разбрасывая башмаки.

Дверь открылась.

— Ты чего? — спросила мать. — Пятилетняя, что ли? Заходи! Не ори, у меня гости.

Валя молча, не задерживаясь в прихожей, протащила тяжелые сумки в свою комнату, бухнула ими о пол и со звоном захлопнула дверь за собой. Не раздеваясь, села на кровать. В материной комнате нарочито понимающе и слишком независимо забубнил мужской голос. Валя врубила транзистор, до конца вывернув ручку. В приемнике гремело:

— Не обещай — не надо!

Не обещай!!!

Валя крутнула настройку. На «Маяке» играли марш.

Хотелось плакать. Она сняла сапоги, швырнула на стол шапку, уже обливаясь слезами, кбе-как стащила пальтишко, упала на подушку, пальтишко натянула на голову и стала плакать тихо, обильно, поглаживая от спазм горло и хлюпая носом.

«Сволочи, какие все сволочи, — думала она про себя, — все, все до одного! Уехать бы куда, сгинуть, пропасть, чтобы никого! чтобы одной! Да что же это? почему все против меня? Почему?»

И оттого, что она выговаривала в себе все эти слова, вопросы и восклицания, то есть вовсе ничего не думала, а только возбуждала, взвинчивала себя, то взвинтила очень сильно, до предела, и, как всегда это бывает у здоровых людей, возбуждение резко сменилось усталостью, бессилием, и Валя сама не заметила, как уснула.

Во сне болела голова, виделись какие-то кошмарные сны, и Вяля несколько раз собиралась проснуться, но до пробуждения дело не доходило, сон снова накатывал темной тяжелой волной, и опять снились кошмары — не то продолжение старых, не то какие-то новые. Наконец, после очередного цолупробуждения — она даже глаза открывала и видела, что спит у себя дома, и это успокоило, — она улеглась поудобней, пальтишко стащила на ноги, вздохнула и погрузилась в теплый спокойный сон. Спала долго. И проснулась, скорее, не потому что выспалась, а от ощущения голода: за окном вечерело.