Утро этого дня - [2]

— Они в курсе всего. Только они умнее. Они не витают ни в облаках, ни в космосе. Наши мальчики хотят жить, понимаешь, — жить! Без призраков. Прокати меня лучше. А то ноги деревенеют.

И он катал ее, касаясь грудью ее спины, стараясь лишний раз коснуться щекой ее уха, но по деревне ему было стыдно кататься, и он свернул в проулок, и велосипед самокатом долго бежал с горки по торфянисто-мягкой тропинке на выгоне, разделявшем заречную и нижнюю части деревни. И Вале было хорошо, и она знала, что и ему, Сереже, тоже хорошо, и ни о чем больше говорить не хотелось, но говорить надо было, и когда велосипед остановился у подножья заречной горки, Сергей слишком честно признался, что взобраться вдвоем ему не хватит сил, и снова вернулся к своему «человеку».

— Сделать карьеру у нас в деревне проще. Вот в Еловке есть такой Ваня Томский, всемирно известный дояр. Вообще-то у него фамилия громкая — Кутузов, но имя ему — Ваня Томский. Восемь классов еле кончил. Пошел в дояры, в технике он волокет. Сейчас орден имеет. Член райкома комсомола, в газетах портреты, по телевизору показывают. Так что если с умом, со старанием, то далеко пойти можно... А зачем?

— Чтобы пленять и побеждать, — вспомнила Валя их девчоночий лозунг. — Разве тебе не хочется пленять и побеждать? Только не ври.

— Хочется, — с ударением сказал он. — Очень даже хочется. Но не всех и не всяких. Только я хочу, чтобы пленял я, а не «Жигули». В этом вся разница. Но слаб человек. В моторе «Жигулей» тридцать шесть лошадей. А во мне? Единственная надежда, что какая-нибудь дурочка полонит самого, и я такой вот, безлошадный, буду нужен ей.

— Ты — будешь нужен, — успокоила его Валя. — Только не мне! —хотела добавить она, но смолчала. С некоторых пор ей не нравились такие вот теоретические умные разговоры, и если кто-то из новых знакомых начинал разводить подобную бодягу, она знала, что этот — не для нее.

Она уже многое знала из жизни такого, что узнать надо бы было попозже, и взяла себе за правило, как и другие девчонки ее круга, смотреть на мир без иллюзий и романтических восторгов. Она сознавала себя красивой и молодой — вторую неделю уже семнадцать лет! — достаточно умной и эрудированной, что позволяло легко заводить знакомства и быстро менять их, принимать ухаживания уж и не так молодых людей, ходить с ними в кафе и выезжать на природу, где портативные магнитофоны назидательно пели о том, что «призрачно все в этом мире бушующем, есть только миг — за него и держись!» Ей уже говорили о любви, она охотно слушала, но знала, что это игра, и, согласно правилам этой игры, сама кокетничала, дулась и смеялась. И все это казалось ей очень правильным и очень естественным.

Но вчера вечером, глядя с подушки в окно на синее в звездах небо и думая о себе, Валя усомнилась в этом. Ей вдруг захотелось, чтобы в жизнь пришло что-то настоящее, а не призрачное, что-то вечное, как вот небо, земля, тишина за окном. И это «что-то» странным образом связывалось с обликом Сережи, с его спокойным лицом и большими шершавыми руками, с его неумелой искренностью. И ей показалось, что единственный, кто любит ее по-настоящему, это он — Сергей. Пусть по-детски, но по-настоящему, хотя он ничего такого не сказал и не сделал. И еще ей показалось, что она тоже любит его — немножко, чуть-чуть, но от этого сделалось радостно и холодновато в груди. С этим чувством она и уснула. И теперь, после сна, оно не прошло.

Но снился ей не Сережа. Это она точно знала. И никто другой из знакомых мальчиков.

«Да ну его, этот сон», — отмахнулась она. Реальность вокруг была тоже удивительной.

Она уверяла себя, что очень хорошо все получилось с ее бегством из дому, хорошо, что поехала сюда, а не к Таньке на дачу, как предлагали девочки, и то, что Сережа был здесь со своим велосипедом, и даже сон, какой-то зовущий и чего-то требующий, — все было как нельзя кстати.

Опять снова начиналась новая жизнь.

Валя умела, и ей нравилось это свое умение, вдруг взять и начать все сначала. Все вчерашнее зачеркивалось, выбрасывалось и забывалось, она не узнавала недавних подруг, даже удивлялась, как это она могла водиться с такими дурами, не здоровалась со знакомыми парнями, плоскими и никакими, совсем ненастоящими, как оказывалось, а отнюдь не личностями, какими до этого считала их. То есть прошлое разрушалось, как старые домишки под строительную площадку — разом, до основания, под нож бульдозера, и еще на сыром грунте возникало по щучьему велению здание новой жизни, впрочем, совсем без претензий на вечность, потому как, и Валя это чувствовала, в сказочности этого воздушного замка уже сразу таился холодок будущего разрушения. И она никогда не жалела ничего и ничего не вспоминала, и знала, что впереди ее ждут все новые жизни, и они всегда будут лучше прежних. И эта уверенность ее всегда оправдывалась.

Вот и сейчас, не поскандаль они дома с матерью, пришлось бы остаться на праздник в городе, идти на демонстрацию, потом сидеть в компании и притворяться ничего не понимающей, когда за веселевшие парни начнут приставать «с намеками», проще говоря, звать в другой подъезд, где пустует по случаю квартира. И остался бы неприятный липкий осадок на душе, и скандал дома затянулся бы черт знает на сколько. Главное — не было бы праздника. Все было бы, кроме праздника. А здесь праздник, и ничего кроме праздника. И это утро, и тишина, и крик петухов. И ощущение собственной чистоты и праведности.