Утренняя звезда - [33]

Только двое мальчиков следили за художником. Ерменев поднял голову. Перед ним был подросток в малиновом кафтанчике с голубыми отворотами и треугольной шляпе; за ним стоял другой — по виду из простонародья.

Вглядевшись, художник кивнул гимназисту:

— Никак, знакомый? Петруша Страхов, кажется?

— Верно, — ответил гимназист. — А вы кто?

— Господина Сумарокова приятель. Помнишь, однажды ты нам по дороге встретился?

— А-а! — Петруша, очевидно, не узнал Ерменева, но сказал вежливо. — Как же… Очень хорошо помню… А вы рисуете? Взглянуть нельзя ли?

Ерменев протянул альбом. На листах громоздились косматые мужицкие головы, всклокоченные бороды, раскрытые от любопытства рты, зипуны, армяки, лапти, бабьи платки, виселицы, фигуры палачей…

Петруша с интересом рассматривал рисунки. Васька Аникин тоже глядел из-за его плеча. Внезапно Васька выхватил альбом из Петрушиных рук и швырнул его на землю.

— Ты что! — крикнул ошарашенный художник и вдруг узнал в парнишке маленького часового, который караулил их с Каржавиным в карете.

Васькины глаза горели ненавистью. Он с яростью ударил босой ногой по альбому, валявшемуся в грязи, и кинулся прочь.

— Держи его, держи! — закричали рядом.

Мальчик, отбиваясь кулаками и ногами, упал на землю, но десятки рук уже держали его.

Высокий старик в добротном кафтане воскликнул:

— Ишь, воровское отродье! А ну, взять его!

— Не трогайте! — закричал Ерменев. — Отпустите парнишку!

Возглас его потонул в общем гомоне. Ваську скрутили и потащили на панель, где стоял конный дозор во главе с прапорщиком.

* * *

Запуганная казнями и экзекуциями, охраняемая многочисленным войском, Москва притихла. Да и мор пошел на убыль. Все реже громыхали чумные колымаги, пустели карантины и больницы.

Одни объясняли это долгожданным наступлением холодов, другие полагали, что просто время пришло кончиться поветрию. Но при петербургском дворе спасение Москвы было приписано Орлову: ведь граф был посланцем и избранником государыни. Шталмейстер Ребиндер привез Орлову «высочайший рескрипт», призывавший его возвратиться в столицу. Навстречу графу были посланы царские экипажи. В Петербурге его встретили, как полководца, вернувшегося после победоносной войны.

Екатерина ожидала триумфатора в тронном зале, окруженная придворными. Опустившись на колени, Орлов благоговейно приложился к руке государыни.

— Граф Григорий Григорьевич! — сказала Екатерина. — Вы возвратили мне первопрестольную столицу, а народу русскому — его самые драгоценные святыни.

Указав на стоявший на столике поднос, на котором столбиками были сложены новенькие золотые кружочки, она продолжала:

— Эти медали я приказала отчеканить в вашу честь. Раздайте их тем, кто помогал вам в тяжкие дни…

Императрица взяла одну из медалей, протянула ее графу. На одной стороне медали было изображение Орлова, на обратной — фигура римлянина Курция[15], готового броситься в пропасть. «И такого сына Россия имеет», — гласила надпись.

Граф низко наклонил голову, потом, поднявшись с колен, сказал:

— Государыня! Не знаю, как и благодарить за высокую милость. Но об одном прошу: надпись сия мне лестна не в меру, для других же верных сынов отечества — обидна. Неужели среди слуг твоих, матушка, не нашлись бы многие, кои совершили бы то же, если бы на них пал твой выбор?

— Истинные герои всегда скромны! — улыбнулась императрица. — Пусть будет по-вашему, Григорий Григорьевич! Я велю перечеканить медали. Надпись слегка изменим: не «сына», но «сынов»… «И таковых сынов Россия имеет!» Так, кажется, будет справедливо.

— Опять играет в простачка, — шепнул главный недоброжелатель Орлова, граф Никита Иванович Панин, молодому князю Куракину.

— Какой триумф! — сказал на ухо Ивану Ивановичу Бецкому старичок с андреевской лентой. — Апогей славы!..

— Это и худо! — тихонько ответил Бецкий. — Когда высшая точка пройдена, начинается падение.

Предсказание старого царедворца сбылось. Вскоре у Екатерины сыскался новый сердечный друг. Орлов был навсегда удален от двора и государственных дел.

5

Наступила весна. Почти все московские баре уже возвратились домой. Засияли огнями особняки на Басманной и Покровке, на Воздвиженке и Поварской. Опять покатили по Москве роскошные кареты, запряженные шестерками и четвернями, с важными кучерами на козлах, с ливрейными лакеями на запятках.

Загремела бальная музыка, возобновились гулянья на Девичьем поле, в Сокольниках.

Но раны Москвы не зажили. В мрачном безмолвии стояли дома с выломанными дверьми, выбитыми окнами. Дворы и сады заросли бурьяном Простой народ угрюмо взирал на господское веселье. Но помалкивал…

Императрица так наставляла нового московского главнокомандующего, князя Михаила Никитича Волконского:

«Здесь слышно, что на Москве опять разные враки есть. Пожалуйста, не пропустите оных мимо ушей, но прикажите по исследовании от человека до человека — кто от кого слышал — добраться до выдумщика, и того по мере его вины наказать публично. Заставьте себя уважать и бояться, по делам давайте заплату, уймите буянство!»

Князь старательно выполнял предписание. Его ближайший помощник, Архаров, назначенный московским обер-полицмейстером, наводнил город стражниками и тайными соглядатаями. Они шныряли по рынкам и торговым рядам, пробирались в толпу молящихся в церквах, сидели в кабаках, прислушиваясь к чужим беседам. Заслышав вольное словцо, архаровцы — так прозвали этих молодчиков — хватали неосторожного и волокли его в Рязанское подворье на Лубянской площади. А на дознании у Архарова даже самые упорные и стойкие выдавали единомышленников и часто, чтобы избавиться от мучений, возводили поклепы на знакомых и родственников.