Утренняя звезда - [19]

У деревенского колодца Ерменев остановился: навстречу ему шла Дуня с коромыслом на плечах.

— Попрощаемся, Дуняшка, — сказал Ерменев. — Нынче уезжаю.

Девушка поставила ведра на землю.

— А я как же? — спросила она тихо.

— Ты? — удивился художник.

— Мне-то как быть? — повторила Дуняша, и глаза ее наполнились слезами.

— Так вот оно что! — Художник взял ее руку. — Я не подозревал… Жаль! Ох, как жаль!.. Но ничего не поделаешь, я должен уехать. Ты не горюй, милая, скоро все это позабудется.

Дуня медленно покачала головой.

— Право же, позабудется! Ведь у тебя жених!

Дуня опять покачала головой.

— Разве ты с Павлушей не сговорена?

— Не нужен он мне! — воскликнула девушка, отирая слезы рукавом. — Никто мне не нужен! — И шепотом добавила: — Возьми меня с собой!

— Что ты! — сказал Ерменев растерявшись.

— Возьми! Я служить тебе буду, что захочешь, стану делать!

— Да нельзя мне! Никак нельзя! Я и сам бы рад… Ты и не знаешь, Дунюшка, как ты мне мила! Но я не могу, поверь!

— Увези меня! — тихо повторила девушка. Она обвила руками его шею.

Ерменев осторожно снял ее руки.

— Не нужно, милая… Люди увидят!

— Пусть смотрят! — воскликнула девушка в отчаянии. — Никого я не страшусь. А коли не хочешь с собой взять, так я и сама!.. Намедни барин сказывал, что в Москву меня повезет. В театр…

Ерменев задумчиво поглядел на нее:

— Коли так, значит, встретимся… Уж там-то я тебя разыщу!

Дуняша улыбнулась сквозь слезы:

— Правда?

Ерменев серьезно повторил:

— Правда! — Он снял шапку и перекрестился.

— Ну хорошо! — сказала девушка. — Тогда поезжай… Поезжай с богом!

Она порывисто поцеловала его руку и, подняв ведра, пошла к колодцу. Ерменев направился к дударевской избе.

— Не отвезешь ли в Серпухов, Кузьма Григорьевич? — спросил он. — Мне нынче же надо.

— Можно, — согласился Кузьма. — Как раз собираюсь по торговому делу. Отчего же не в барской коляске?

— Есть причина! — сказал Ерменев уклончиво.

На повороте художник обернулся и в распахнутом окошке увидел Дуняшу. Он помахал девушке рукой. Дуня ответила и захлопнула окно.

…Вот уже добрых два часа они плетутся по грязному проселку, изредка перекидываясь словом. Художник слушает рассеянно, отвечает невпопад. Все ему представляются серые глаза, полные слез… Вспоминается эта встреча, такая нежданная и мимолетная, что, кажется, будто она привиделась во сне…

— А Дуняшку мою барин желает в Москву забрать, — вдруг обернулся Кузьма.

— Неужели? — встрепенулся тот. — Да ведь не отпустишь?

— Мы люди подневольные, — вздохнул Кузьма.

— Ну, придешь к барину, поклонишься. У него нет такого обычая, чтобы отца с детьми разлучать.

— А может, ей в Москве лучше будет? — молвил Кузьма.

Ерменев был удивлен. Обычно крестьяне относились к городу недоверчиво и враждебно.

— Ты тоже из мужиков, — продолжал Дударев. — А в царский дом попал, премудростям разным выучился. Картинки малюешь. Оно, конечно, дело пустое, ребячество… Однако же господа за это деньги платят, почет оказывают. Скажем, взять тебя…

— Меня не бери, — усмехнулся художник. — Как видишь, не очень-то разбогател.

— Значит, удачи не было. Удача, сударь, великое дело, без нее не обойдешься. А все же и тебе небось получше, чем мужикам. Я Дуняшке добра хочу. Одна она у меня. Сирота… Мать-то давно померла.

— Стало быть, Марья, хозяйка твоя, ей мачеха?

— Нет, — ответил Кузьма. — Я в другой раз не женился… Сестра мне Марья. Вековушка. Она тихая, душевная, Дуньку жалеет. А все не родная матушка… Мне, Иван Лексеич, дочка всего на свете дороже, вот и соображаю, как бы так сделать, чтобы жилось ей полегче.

— Разве угадаешь, где искать счастья? — сказал Ерменев задумчиво. — Если бы человек знал наперед, что ему лучше, что хуже, куда как просто было б жить… Ты верно говоришь: мне легче, чем мужикам. Крестьянская доля горька. Но и таким, как я, солоно приходится. Не потрафишь начальству — со свету сживут. Видал я таких, что вовсе погибают, хоть мастера изрядные. А другие — куда хуже — в милость входят. Им и деньги, и чины, и награды…

— Это уж так заведено: коли горд да норовист, радости не жди, — глубокомысленно изрек Кузьма.

— Я не жалуюсь, — продолжал художник. — Мне многого не нужно… Другое мучает: не могу так делать мое дело, как хочется.

— Это как же?

— Ну, пожил я в деревне, нарисовал много… вот тут, в альбомах моих. Мужиков, баб, детей, стариков, странников с поводырями… Как на поле работают, как праздники справляют… Привезу я рисунки эти в Питер или Москву, только посмеются: экая причуда — мужицкую жизнь изображать!

— И правильно! — заметил Кузьма. — Чего в ней хорошего? Ты бы генералов малевал… Графов, архиереев!

— Охоты нет, — сказал Ерменев.

— Себя и вини! Вот, скажем, Сушков господин зовет меня и приказывает: добудь мне, Кузьма, лисичку на ворот к шубе, — я те рубль дам. А я вдруг медведя приволоку! Оно, может, и труднее, а ни к чему. Нешто он мне уплатит?

— Нет, — сказал художник. — Медведя ему ненадобно.

— То-то!.. А ежели Дуняшка в Москву поедет, я и сам туда подамся. В деревне мне несподручно, Иван Лексеич. Тяжко в деревне! С одного боку управитель прижимает, с другого мужики злобствуют. Завидущие! В городу легше. Смекалка у меня быстрая, на руки тоже проворен.