Утренняя звезда - [18]

Старик заплакал навзрыд тонким бабьим голосом.

* * *

Наутро Нащокины уехали в Серпухов искать защиты и правосудия.

А два дня спустя в усадьбу явились сивцовские крестьяне. Сумароков вышел к ним.

Когда бородач изложил жалобу, Сумароков Сказал строго:

— Слыханное ли дело барину перечить? Раз приказано, рассуждать не приходится.

— А ежели невмочь? — ответил бородач. — Хоть выпороть прикажи, хоть смертью казнить — ни полушки за душой!

Толпа загудела, заволновалась.

— Так вы бунтовать? — сердито крикнул Сумароков.

— Упаси господь! — перекрестился бородач. — Зачем бунтовать? Это в Калинове мужики пошаливают. А мы смирно… по-хорошему…

«Проведали уже о калиновских делах», — подумал Сумароков.

— Не слушайте его, сударь! — вмешался Сушков. Ишь, какой ходатай выискался! Не все мужики так рассуждают. Вон Дударев Кузьма пусть скажет!

Кузьма вышел вперед, снял шапку, низко поклонился.

— Эвот я, батюшка! Что ж, коли хочешь правду знать, так и впрямь мужикам худо! Ну я, скажем, могу уплатить, у меня хозяйство получше. А много ли таких в Сивцове? Раз, два — и обчелся!.. Все в долгу, как в шелку. Оттого и пришли к твоей милости челом бить. Пожалей, барин, людей за убожество ихнее. И тебя господь за то пожалеет!

Послышались одобрительные восклицания.

«Ну и хитер же!» — подумал Ерменев, стоявший в сторонке.

Сумароков вопросительно посмотрел на управителя, тот смущенно понурил голову.

— Вот что, братцы! — обратился барин к крестьянам. — Людям моим я не мучитель. Подумаю, как мне с вами быть, а Николай Матвеич после объявит вам мою волю. Теперь же ступайте по домам с миром…

Кланяясь и благодаря, мужики пошли прочь. Сумароков вернулся в дом.

Павел, отстав от толпы, подошел к Сушкову.

— Тебе чего? — спросил тот с досадой.

Парень оглянулся по сторонам.

— Ваше благородие! — сказал он тихо. — Это гость баринов виноват. Он мужиков подговорил.

— Ерменев? — удивился управитель. — Не врешь ли?

— Сам слышал! — Павел перекрестился. — Ступайте, говорит, в усадьбу да требуйте барина. И ежели рассердится, все равно стойте на своем. И, говорит, на управителя жалуйтесь!

Сушков вынул из кошеля несколько медных монеток.

— Вот тебе! Ты и впредь, ежели услышишь на деревне что-нибудь… эдакое… ко мне приходи! Понял?

Павел покачал головой:

— Я, ваше благородие, тут жить не желаю. В солдаты пойду. Рекрута от нас требуют, вот меня и бери!

Управитель оторопел:

— Зачем? Ты у Федора Фильцова один сын, таких мы в солдаты не отдаем.

— А я по своей воле, — сказал Павел, глядя в сторону.

— Да ты соображаешь ли? — еще больше удивился Сушков. — Кто ж по своей воле солдатскую лямку наденет? Ведь это почти что навек с родным домом проститься!

— А что мне дом! — возразил Павел. — Сами знаете: с хлеба на воду перебиваемся. Чай, в солдатах не хуже будет. Знамо дело — служба не дружба, а все же веселей, чем в земле ковыряться да скотину чужую в поле гонять.

— Пожалуй, верно, — согласился Сушков. — Солдатская жизнь повеселей мужицкой: походы, города разные! Свет повидаешь! И от тягла крестьянского освободишься: кончил службу — вольный человек… Только отец-то как?

Парень пожал плечами:

— Пущай сам управляется как знает. Вовсе опостылело мне тут, барин!

— Ну ладно, коли решил, сбирайся в путь! — сказал Сушков. — В понедельник поедем с тобой в город.

6

Моросит дождик. По небу несутся тяжелые тучи, гонимые ветром. Пегая лошаденка хлюпает копытами. Кузьма Дударев, сидящий на передке, подстегивает ее. На дне телеги, устланном соломой, пристроился Ерменев.

Проселок вьется между оврагами и перелесками, то взбираясь на холм, то падая в низину. Время от времени по сторонам появляются деревеньки, убогие и однообразные. Ерменев провожает взглядом мокрые соломенные кровли, тощих коровенок, пощипывающих на выгоне остатки травы, и думает о своем. Хотелось пожить здесь еще, да нежданное происшествие заставило его внезапно покинуть сумароковскую усадьбу.

А произошло вот что.

Вскоре после того как мужики ушли с господского двора, к Ерменеву ворвался Александр Петрович. Он был бледен, руки его дрожали, лицо подергивалось.

— Ты что же, Иван, вздумал людей моих к мятежу подстрекать? — спросил он прерывающимся голосом.

— Бог с вами! — с удивлением воскликнул художник. — Какой вздор!

— Не прикидывайся казанской сиротой! — крикнул Сумароков. — Скажи прямо: ты мужиков подучил всем скопом в усадьбу идти?

— Я! — ответил Ерменев спокойно. — Да где ж тут бунт? Они шли к вам милости просить.

— «Милости просить»! — передразнил Сумароков. — А зачем суешь нос в чужие дела?

— Затем, — сказал Ерменев, — чтобы помочь людям в беде. И еще… чтоб вас оборонить.

— Меня? От чего?

— От дурного поступка, в котором вы потом сами бы раскаялись.

Сумароков топнул ногой, брови его запрыгали.

— Змея! — загремел он. — Змею отогрел я на сердце моем!

Ерменев нахмурился.

— Милостивый государь! — произнес он сухо. — Кажется, вы позабыли, что я гость ваш.

— Змея! — продолжал кричать Сумароков. — Холоп!.. Заговорила холопская кровь!

Теперь побледнел художник. Сжав кулаки так, что ногти впились в кожу, он стоял неподвижно с опущенной головой.

Сумароков схватил стоявший на столике хрустальный бокал, швырнул его на пол и выбежал, оглушительно хлопнув дверью. Ерменев прошелся в раздумье по комнате, потом прилег, не раздеваясь, на диван. Едва стало светать, он поспешно собрал в баул скудные свои пожитки, альбомы и карандаши и ушел из усадьбы в деревню.