Утренняя заря - [80]

— И вам того же.

Еще несколько минут Форгач не мог прийти в себя от изумления и продолжал держать телефонную трубку. Он не слышал, как телефонистка дважды спрашивала его, кончил ли он разговор, не слышал, как Маргит, секретарь кооператива, проходя вместе со своими приятелями под его окном, пожелала ему спокойной ночи.

Форгач представил себе громадный, сложный механизм, состоящий из винтов и зубчатых колес, смазанный машинным маслом. Но сам Мороц был лишь крохотным колесиком в этом механизме, и ничем другим… Был? Неужели только был? Ведь он еще жив, здоров. Он еще молод, недавно женился, ему не больше тридцати лет. Да. Но механизм, в котором он вертелся вместе с другими, еще более мелкими колесиками, по-видимому, теперь сломан. И Мороц сломался вместе с ним. А ведь как охотно и убедительно, когда это было в моде, он умел все объяснить; послушать его, так выходило, что все беды происходят от деспотического вмешательства центрального аппарата в местные дела: это все равно что подсыпать в масленку песок. Единственный выход из положения, любил говорить Мороц, — расширение полномочий районных организаций партии, где имеются преданные, проверенные кадры.

Почему же все-таки он спасовал? Почему не только как партийный деятель, но и как человек он оказался пустоцветом? Может, он слишком избалован жизнью? Может, этот энергичный до грубости руководитель, вышедший, как и многие другие его соратники, из среды молодежи, знал бедность и заботы только по книгам, только, так сказать, в принципе?..

Все равно, Форгач не бросит в него камень, хотя во время коллективизации он натворил немало бед. Середняки из Питерсега отказались вступать в кооператив имени Дожа и решили организовать свое самостоятельное товарищество. Мороц, который в то время был уполномоченным райкома партии, стукнул кулаком по столу: «Посмотрим! Пока я сижу на этом месте, не допущу никакого отклонения от генеральной линии. Там, где членами кооператива являются одни середняки, не может быть пролетарского руководства! Значит, пока у меня еще хорошее настроение, вступай, Питерсег, в кооператив имени Дожа, иначе и сюда не попадешь!»

Чем же кончилось дело? Принуждением, злобой, а потом и выходом из кооператива. В то время программа Имре Надя это позволяла. Вот и питерсеговцы, вступив в кооператив зимой, показали пятки осенью. С тех пор с ними вражда: у одного дешево оценили имущество, другой, выходя из кооператива, получил вместо своего надела чужой. Их вожак, некий Карой Пап, даже не постеснялся поехать во главе делегации в Будапешт, прямо в совет министров. Когда — с горя или с радости — случалось ему выпивать больше положенного, он так поносил кооператив имени Дожа, что даже три священника на исповеди не решились бы дать ему отпущение грехов за такое словоизлияние. Удивительно, как это он теперь сидит тихо, не впутывается во всю эту неразбериху, ничего не требует. Хотя… кто знает? Может быть, у него уже готов список, в который — он об этом постоянно кричал — занесены все прегрешения кооператива имени Дожа…

Форгач вздохнул, положил телефонную трубку и начал тереть виски — от размышлений у него так заболела голова, что даже моргнуть было трудно: каждое движение век вызывало острую боль. Раньше он считал, что головными болями страдают только господа да неженки. Но с тех пор как он стал председателем, цифры, распоряжения, посевные планы и средние удои мучили его даже во сне, и он часто просыпался с нестерпимой головной болью.

Форгач пошел домой кратчайшим путем, через стадион, потом огородами, решив утром первым делом созвать правление кооператива. К тому времени вернется и Палчи Дьере — не может не вернуться, если с ним не случилось беды! — и они все вместе решат, что же им делать дальше. Придется заняться не только кооперативными, но и сельскими делами. Далеко не безразлично, кто будет распоряжаться в сельсовете: они, то есть коммунисты, или этот скользкий вдохновитель кулаков, восставший из гроба Машат. Этот бывший нотариус хорошо чует, где пахнет жареным, поэтому он и въехал в село с шумом, трескучими речами, огнем и выстрелами. Говорят, уже избран какой-то комитет. К чему все это?

Одним словом, Форгач, зная, что после выхода питерсеговцев кооператив имени Дожа и село М. — это одно целое, был зол на Машата, но вовсе не боялся его. Напрасно бывший старший нотариус и его телохранитель, бывший жандарм, появились из прошлого, напрасно поскакали они из Бибицкоцого занимать сельсовет. Если Форгач и волновался — а он действительно нервничал, — то только потому, что его беспокоила судьба страны и столицы. Непосредственной опасности для себя лично он не ощущал.

Тем более тяжелым ударом было для него — он как раз в это время завтракал, и кусок чуть не застрял у него в горле, — когда вбежала жена, обняла его грязными от помоев и ячменной муки руками, всего измазала и так заохала, что ее с трудом можно было понять:

— Дорогой мой, муженек мой! Здесь они. Уведут тебя! Господи боже ты мой, помоги хоть на этот раз, уморят они тебя…

А в дверях, опершись о притолоку, словно он просто зашел к соседу, уже стоял Холло. Был он, как обычно, в кожаной фуражке, вязаной куртке и выцветших бархатных штанах, потертых на коленях, но выглядел по-военному. Может быть, потому, что нацепил на себя портупею и пустую кобуру, а может, и потому, что на крыльце, за его спиной, виднелся Золтан с карабином.