Утренняя заря - [49]

Бицо встал. Он побледнел как полотно. Пальцы рук как-то сами сжались в кулак. На висках билась надувшаяся, наполненная кровью вена.

— Нет! — воскликнул он и, сжав зубы, ударил кулаком по столу. — Даже если вы соберете целый воз подписей!

Дама вздрогнула, отступила на несколько шагов и, схватившись за дверную ручку, с презрением бросила ему через плечо:

— Варвар!.. А я-то думала…

Что она думала, она так и не успела сказать, потому что в соседней комнате послышался шум — и дверь с треском и стоном распахнулась.

Виновником столь бурного вторжения оказался дядюшка Гач с сахарного завода. Он был взбешен. Его морщинистое, словно разрисованное углем лицо, все в складках сафьяновой кожи, горело жарким пламенем.

— Что это вы надумали? На что это вы надеялись, вы… подстилка поповская! — налетел он на перепуганную Паштине. — Варвар? Наивненький? Личинка большевистская? Хотите, чтобы Андраш стал куклой в ваших руках, чтобы вашу телегу толкал? Это почему же? Потому что он грамотный? Нет, не дождетесь вы этого…

— Я вас попрошу…

— А вы не просите! Радуйтесь, что на свободе гулять можете. А требования свои посолите и замаринуйте. Так они лучше сохранятся. Мы позволим вмешиваться и высказываться по делам села только людям демократических взглядов… Ну, чего вы тут стоите, чего еще ждете? Вон нам дверь! Как выйдете, не забудьте закрыть ее за собой. Честь имею… — И старый Гач, отвернувшись, уставился а окно.

А Паштине, поняв, что бить ее здесь все же не будут, что в прямом смысле слова и с лестницы не спустят, что она уйдет отсюда так же, как пришла, самоуверенно и даже с угрозой произнесла:

— Хороша же у вас демократия! Террор и деспотизм! Но губернатор Яцко примет меры. Союзная контрольная комиссия прибыла уже в Сомбатхей и начала действовать…

И она удалилась. Каблуки ее стучали, бедра плавно покачивались, голова была гордо поднята кверху. Уходя, она демонстративно не стала хлопать дверью.

— Дядюшка Янош… — первым нарушил тишину Бицо, когда дама уже выходила из ворот. Он был рад, что по-своему, скорее по велению инстинкта, чем разума, смог выстоять, но недоволен, что самым убедительным его аргументом все же был кулак и что дядюшка Гач помог ему выбраться из трудного положения, высказав ей в глаза все, что должен был сказать он сам.

— Ничего, сынок, ничего, — откликнулся старый Гач, понимая Андраша без слов. — Отец твой меня послал, предусмотрительный он… А у нас в национальном комитете этот самый Хоремпе скандалил. Так, мол, и так, говорит, лучшие граждане, цвет села, более трехсот человек подписались за их партию, говорит, большинство решать будет, а потому отец твой должен встать с кресла и передать свое место ему, Хоремпе…

— А потом что?

— Что же еще? В шею его выгнали.

— А что мой отец сказал насчет Яцко, губернатора?

— Две, говорит, есть возможности. Или слепой он, пыли ему в глаза напустили, или просто гад. Если он слеп, мы ему глаза еще раскроем, объясним, чтобы поосторожнее был, потому что в плевела попал. А если гад, то мы от своего ни за что не отступим; если же они до крайности дойдут, то у нас центральный комитет есть, там по справедливости разберутся… Слушай, сынок, ведь эта хитрющая баба и ее горе-помощники — они же не об интересах села заботятся, а только о своих. Ищут, как и раньше, выгоды и наживы. Хоремпе-то этот, ведь его всего два раза сельским старостой избирали, а чего он этим добился? Обо всем говорить не стану, скажу только одно: за сено, скошенное по берегам ручья, он себе дом отремонтировал. Отдавал покос в аренду задарма, по дешевке, торги объявлял только для виду, доходы села от покоса в десять раз уменьшил, а денежки иудины себе в карман положил, мерзавец. Вырубка деревьев, откорм скота, мощение дорог, запись коров в племенную книгу — все было ему на руку, со всего он свою пошлину собирал, а теперь у него хватает еще нахальства лезть своей жирной задницей в председательское кресло твоего отца. Только мы ему этого не позволим. Мы все помним, мы не забыли еще его гнусностей.

— Но, к сожалению, другие, больше трехсот человек, видимо, забыли.

— Да, сынок, видать, забыли, — тихо согласился старый Гач. — И это не пустые люди, я весь список перекопал. Большинство из них — хорошие, порядочные, много перестрадавшие крестьяне. Он умеет, этот наш господин Хоремпе, подмасливать, недаром в предвыборных кампаниях верховодил: повязал их по рукам, по ногам, а потом выканючил подписи… И если мы еще что-то можем сделать, раз уж товарищ Кутрович позволил себя обогнать, так это вот что: всех подписавшихся надо повернуть против Хоремпе и Мари Цирок. Пусть люди сами их сбросят, изгонят, а тогда, пожалуйста, место свободно, направляйте своего делегата в национальный комитет…

— Дело это нелегкое, — задумался Бицо, взвешивая возможности.

— Нелегкое, сынок, а что делать? До сих пор у нас какой лозунг был? «Давай все силы вложим, чтобы работа пошла». А теперь нам надо бы задуматься: кому на пользу работать? Видишь, Паштине уже руку тянет: мол, для меня, только мне на пользу! А буржуи покрупнее, у которых зубы да когти покрепче?! Сначала они думали, что придут русские и никого из них не помилуют, всех подряд расстреляют или в Сибирь сошлют, а теперь они начали жить-процветать, как только увидели, что и мы, коммунисты, не так с ними обращаемся, как они того заслужили, так они уже думают, что и для них рассвет пришел. Вот взять, к примеру, этого… Фридьеша Вюншера.