Утренняя заря - [45]

Это еще что такое? Андраш был ошеломлен. Он стоял, уставившись в одну точку, и не знал, чем объяснить эту сенсацию, сенсацию всего воскресного гуляния: с ним решила поболтать сама «благородная дама».

Теперь все должны были почтительно приветствовать ее, так как она добилась, чтобы ее мужу посмертно был дарован титул витязя. Позднее, когда вступили в силу антиеврейские законы, это ей очень пригодилось, и она использовала титул как вывеску, как знак «христианской фирмы, имевшей давнее прошлое».

Свою захудалую фабрику она объявила военным предприятием. Вместо ручек для метел рабочие стали точить рукоятки для гранат. Своего сына, выучившегося на инженера, она затребовала домой и устроила его на кирпичный завод семьи Шпиц сначала как подставное лицо, а потом, когда завод перешел к ней почти за бесценок, она назначила его, молодого человека двадцати двух лет, компаньоном и директором. Это было полезно с двух точек зрения. Место директора занимал член семьи, и это не требовало особых расходов, а сын как «незаменимый специалист» был раз и навсегда освобожден даже от шестинедельных сборов офицеров-резервистов.

И вот теперь эта благородная дама — здесь, ждет за дверью.

Ее дом на главной улице села снабжен табличкой с надписью на трех языках, гласящей, что владелец этого дома находится под охраной шведской миссии. Значит, как и всегда, вдова Пашти оказалась женщиной дальновидной, достойной своей былой славы, а пробивная сила у нее такова, что, возможно, этот охранный лист она получила не из Будапешта, а от эсэсовских офицеров, распивавших у нее шампанское…

— Не сказала она, чего ей от меня надо? — поинтересовался Бицо у Ходаса. Спросил он это не из любопытства, а для того, чтобы оттянуть время и как следует подготовиться к встрече. До странной, непонятной ему самому причине Андраш ощущал какую-то робость. Он задумался, что сделал бы, как бы повел себя в подобной ситуации Кесеи.

— Нет, не сказала, — ответил ему старик Ходас. — Я спросил ее: «Чего вам надо? Чем мы обязаны такому счастью, прекрасная благородная дама?»

— Прямо так и спросил?

— А как же еще? Мы же тут дома, а не она. А если она чего-то хочет, пусть поблагодарит за то, что мы вообще-то с ней говорить согласны.

— Вы на нее сердитесь? — развеселился Бицо, услышав от старика: «Мы же тут дома…»

— Нет, не очень. Вот сын мой Дьюси — тот сердится.

— А почему?

— Да она его несколько раз велела в кутузку оттащить. Когда начиналась штурмовщина и приходилось работать даже по воскресеньям, парень упирался, смыться хотел… А ей достаточно было слово сказать поручику — и Дьюси уже топал назад, и ночевать ему приходилось на лежаке в сарае, где сорго сушили. В том сарае устроили кутузку, а поручик тот, говорили, хахалем был у Мари Цирок.

— Ну, знаете, этому уж я не поверю.

— Чему?

— Ну… что хахалем он ее был. Она же старая, ей небось за пятьдесят перевалило, а поручику Денешу Сабари и тридцати еще нет.

— Э-э, — выдохнул дядюшка Ходас, прикрыв рот ладонью и скрипуче хохотнув, — меня, конечно, там не было, свечку держать не приглашали, да глаза и у меня есть, кое-что вижу.

— Что же вы видите?

— Да то, что жизнь у нее всегда была хорошая. У Мари этой только лицо старое, а так она еще хоть куда!.. А вообще, — дядюшка Ходас быстро согнал с лица улыбку (он человек стыдливый, слова грубого не скажет и теперь стесняется, что немножко перегнул палку), — скажу я ей: раз пришла, пусть заходит. У меня тоже времени нет, жду груз. Такач со своими ребятами нашел перец, соль да еще уксус.

И — «шарк-шарк» — он уже с трудом выходит из кабинета, еле переставляя ноги. Дверь он оставил открытой и тихо, но с резкой, продирающей до печенок иронией говорит:

— Прошу пожаловать, благородная дама.

Ответа не последовало, раздались быстрые шаги, стук каблуков, и в дверях появилась Паштине. Она надменно подняла голову. Ее испытующий, мечущий молнии взгляд сначала облетел комнату, а затем остановился на лице Андраша. Белки ее больших темно-голубых глаз влажно поблескивали.

«Коровьи глаза, как у Геры», — подумал Бицо; он стоял, уставившись на нее из-за стола, и не знал, как с ней теперь здороваться.

Тут ему вспомнились уроки французского языка, мудреные упражнения по ведению беседы, он кивнул вошедшей и — будь что будет — произнес:

— Мадам?..

— Месье… — дама улыбнулась, но тут же погасила улыбку.

Она повернулась к двери и только теперь закрыла ее, едва прикоснувшись пальцами к ручке.

На ней золотисто-коричневый костюм, одного цвета с волосами. К нему она надела закрытую шелковую блузку с высоким воротником. На ногах — завернутые вниз снежно-белые носки и туфли из коровьей кожи, без глянца, на низком каблуке. Через плечо — сумка из такой же кожи.

Волосы зачесаны гладко, уложены в тугой пучок, прижатый черепаховым гребнем. На блузке, ниже воротника, — крупная камея из янтаря.

В другое время ее по-английски строгая элегантность, возможно, не бросилась бы в глаза, но сейчас, когда линия фронта проходила здесь лишь десять дней назад, когда остальные женщины все еще ходят неопрятные, неряшливо одетые, во фланелевых штанах, потертых на коленях, Бицо мысленно был вынужден одобрить ее туалет.