Утренний свет - [13]

— Не надо, ну зачем ты? — умоляюще проговорил Павел. Все в нем клокотало от глубокого, обжигающего волнения, от внезапной нежности и жалости к Клавдии.

— Нет, я сама, сама виновата, — Клавдия, кажется, усмехнулась в темноте. — О чем он говорил, то правда: сама я… Но он не понял… У него все перевернулось в голове! Совсем ничего не понял…

Клавдия на мгновение замолчала, — увидела, наверное, что не может, не умеет объяснить того, что произошло. Помолчав, повторила с горечью:

— У меня никого… — и через паузу, от которой у Павла снова заколотилось сердце, добавила: — …нет.

— Как — никого нет?

Клавдии показалось, что Павел проговорил эти слова громко, на всю улицу. Она даже дышать перестала. Протекло несколько мгновений тишины, такой полной тишины, словно все кругом умерло, и вдруг Павел сказал:

— А я?

Клавдия едва не вскрикнула, так она ждала, и боялась этих слов, и не могла поверить им. Уж не жалеет ли он ее?

— Что это ты? — несвязно пролепетала она. — Я… Да чего там… у всех своя судьба, только у меня, только я… Мать сосватала Якову невесту, он трусил, боялся меня, а не… И ты тоже: я поняла тогда по телеграмме, что на станцию Лес ты подавал. Анне… И дети там…

— Дети? — протянул Павел, и в памяти его мгновенно пронеслась давняя сценка на телеграфе: он подает бланк, а Клавдия смотрит, смотрит на него горестными глазами…

— Так это же Анна, моя старшая сестра! — воскликнул он, и в голосе его послышался упрек и еще удивление.

— Ох! А я-то думала… — сказала Клавдия, повертываясь к Павлу. Даже в полутьме, которая была вокруг них, он увидел, как сверкнули ее глаза.

С этой минуты он уж и не пытался что-то понять, в чем-то разобраться: комсомольский секретарь при кажущейся его солидности был обыкновенным молодым пареньком, и сердце легко взяло у него верх над скучным благоразумием. Счастливая ошеломленность завладела им. Что это было? Дружеская поддержка, простое участие к человеку? Но разве о том велся с первой же минуты первой встречи немой, непрерывный разговор между ним и этой девушкой?

Такого с Павлом еще не случалось, — тем более стремительно и бездумно отдался он охватившему его головокружительному чувству взлета. Невольно вспомнил он слова отца, произнесенные в какую-то откровенную минутку: «В меня ты, Паша, вижу, однолюбом будешь, как я!» Кто знает, может, и в самом деле он и Клавдия родились, выросли друг для друга и потому и встретились теперь?

С раздражением, а потом и с яростью он думал о Якове: «Паршивец, мелкий паршивец, что ты понял в Клавдии!»

И не догадывался, что испытывает первые в своей жизни болезненные уколы ревности…

Почти до рассвета просидели они на скамейке, приютившей их, возле чьего-то безмолвного дома с закрытыми ставнями. И Клавдия говорила, удивляясь и страшась своей откровенности… Говорила и не могла остановиться. Павел был удивительным слушателем: лишь изредка вставлял одно-два слова, но и этого было достаточно, — Клавдия видела, чувствовала, что он не только слушает ее, но и старается понять, раздумывает над ее словами. А когда ей становилось душно и она умолкала, он осторожно, настойчиво сжимал ее пальцы, как бы говоря: «Не волнуйся, я слушаю, слушаю!»

Она рассказала о себе все, вплоть до нынешнего нелепого сватовства. Только не нашлось у нее ни одного осуждающего слова для матери: все-таки она не представляла ее себе хоть сколь-нибудь плохой, нелюбящей…

Но вот она умолкла, — должно быть, сказала все.

Павел подождал и тихо предложил:

— Покажи, где ты живешь.

Он помог ей встать и добавил все так же тихо:

— Постараюсь не обмануть твоего доверия.

Слова были совсем не те, неподходящие, оба это понимали, но все это было неважно: главное, понятое и принятое обоими, заключалось не в словах, а во внезапно возникшей близости и полном доверии.

Когда они завернули в улицу, где стояли суховские дома, Клавдия сразу заметила грузную фигуру, застывшую на скамеечке у ворот.

— Мама! — шепнула Клавдия, остановившись и прижимая обе руки к груди. — Ждет меня.

— Вот видишь! — с мягким укором сказал Павел.

Они постояли вдали, наблюдая: мать не шевелилась. Горячая волна жалости и любви захлестнула Клавдию.

— Иди, иди, — быстро шепнула она Павлу. — Завтра придешь? Вот он, наш дом, по пеньку узнаешь. Мое окошко крайнее, стукни, а то пес у нас злой. Ну, иди!

Павел ушел, неслышно ступая по пыльной дороге, а Клавдия как на крыльях подлетела к скамье. Присев к матери, она положила ей голову на колени. Родные жестковатые руки осторожно погладили ее по голове, легли на плечи.

— Пришла? — медленно, хрипло спросила мать. — Отец-то спит, пьяный, а я вот…

— Как же ты с ними? — тихо спросила Клавдия.

— Сраму приняла… Ништо: прокричатся — такие же будут. Ты, Клаша, сердца на меня не держи.

— Что ты, мама! — порывисто вырвалось у Клавдии. — И не горюй обо мне. Я сама свою долю найду.

Они поднялись, почти слившись вместе, — Клавдия шла, поддерживая мать. Уже в дверях девушка вскинула побледневшее лицо и негромко повторила:

— Ты не убивайся. Доля моя счастливая будет.

VII

На другой день во время дежурства Клавдия приняла телеграмму на имя секретаря горкома комсомола Павла Качкова: его срочно вызывали в область, на пленум обкома комсомола.