Утренний чтец - [7]

* * *

Отключив “Церстор”, он пробрался на дно резервуара. В такие минуты перед его взором часто всплывал образ перепуганной крысы, тщетно царапающей сталь когтистыми лапами. Он знал, что Тварь не в силах ему навредить, что пульт управления обесточен, что подача топлива прекращена. И все равно Белан держался настороже, прислушивался к самомалейшей вибрации, готовый вырываться из ее когтей, если ей вдруг не вовремя приспичит заморить червячка. Он отвинтил вал с цилиндрами и протиснулся между двумя рядами молотков. Чтобы долезть до внутренних подшипников, надо было карабкаться враскоряку еще метра два. Он крикнул Брюннеру, чтобы тот передал ему шприц со смазкой через боковой люк. В этой долговязой жерди было метр восемьдесят пять росту, и до механизма он добраться не мог. Как же бесился Брюннер, что ему нельзя взойти на борт корабля и приходится оставаться на причале, довольствуясь всякой ерундой – подать гаечный ключ 32 мм, масленку или водяной шланг. Белан зажег налобный фонарь. Здесь, в еще теплом стальном брюхе, лежал дневной урожай. Десяток листочков ждали его, всегда в одном и том же месте, единственном, куда не достигали струи из форсунок, – между стальным днищем и креплением последнего вала, утыканного лезвиями. Вырванные странички, прибитые к стенке потоками воды, застрявшие на металлической опоре, на середине рокового пути. Джузеппе называл их живыми шкурками. “Они – все, что остается после бойни, малыш”, говорил он с дрожью в голосе. Недолго думая, Белан расстегнул молнию на спецовке и засунул десяток промокших страниц под майку. Смазав все подшипники и промыв струей воды брюхо Твари, он выбрался из тюрьмы; сегодняшние избранники покоились в тепле у него на груди. Папаша Ковальски опять оторвал свою тушу от кресла и доволок ее до края вышки. Мысль, что подчиненный на несколько минут выпал из поля зрения его соглядатаев, была для него нестерпима. Сколько бы ни мигали камеры всеми своими красными глазами, ему все равно не узнать, чем занимался Гормоль в брюхе машины. Ангельская улыбка, которую каждый вечер посылал ему Белан, направляясь в душ, его отнюдь не успокаивала.

* * *

Минут десять Белан стоял под обжигающей струей. Ему осточертела грязь, в которой он целыми днями ковырялся. Надо было любой ценой избавиться от этой дряни, смыть с себя преступление, не выносить его из этих желтоватых стен. Он выходил из калитки на улицу с таким ощущением, словно вырвался из ада. Пока поезд вез его к домашнему очагу, он извлек живые шкурки на свет и осторожно разложил их на промокашках: пусть вберут в себя всю сырость, пропитавшую их волокна. А назавтра, в том же вагоне, он избавит живые шкурки от слов, и они наконец умрут.

8

На обратном пути Белан не читал. Не было ни сил, ни желания. На оранжевое сиденье он тоже не садился. Уложив живые шкурки в бювар и убрав его в портфель, он закрыва л глаза и, пока вагон баюкал его усталое тело, позволял жизни постепенно возвращаться к нему. Двадцать минут покоя: с одной стороны, проступающая жизнь, с другой – щебень под вагоном, уносящийся вдаль и высасывающий из него всю мерзость рабочего дня.

Выйдя из здания вокзала, Белан прошел около километра по проспекту и углубился в лабиринт пешеходных улочек в центре города. Жил он в обшарпанном доме № 48 по аллее Шармий, на четвертом и последнем этаже. В ютившейся под крышей однокомнатной квартире царил спартанский комфорт. Допотопная кухонька, лилипутская ванная, видавший виды линолеум. Если, как сегодня, шел дождь и на подмогу ему приходил ветер, в мансардное окно сочилась вода. Летом черепица всей своей глиной впитывала солнце, превращая тридцать шесть квадратных метров в духовку. И тем не менее каждый вечер Белан возвращался домой с облегчением: здесь никаким Ковальски и Брюннерам его не достать. Не успев даже снять куртку, он бросил щепотку сухого корма Руже де Лилю[2] – золотой рыбке, своей спутнице жизни, чей аквариум высился на столике у кровати.

– Прости, припозднился слегка, но сегодня поезд 18.48 честнее было бы поставить на 19.02. Вымок до нитки. Не понимаешь ты своего счастья, старина. Дорого бы я дал, знаешь ли, чтобы оказаться на твоем месте.

* * *

Он все чаще ловил себя на том, что разговаривает с рыбкой. Белану нравилось думать, что карасик, зависнув в центре стеклянного шара, открыл все слуховые отверстия и слушает его рассказ о том, как прошел день. Когда твой собеседник – золотая рыбка, от него не ждешь ничего, кроме молчаливого, пассивного внимания; правда, порой ему казалось, что в цепочке пузырьков из рыбьего рта проглядывает попытка ответа. Руже де Лиль приветствовал его кругом почета и проглотил плававшие на поверхности крошки корма. Телефон мигал всеми индикаторами. Он нажал на автоответчик, и в динамике, как он и ожидал, загремел голос Джузеппе: “Малыш!” Восторг, с каким старик произнес это слово, немедленно высушил весь стыд, затоплявший Белана, когда ему, как сейчас, приходилось обманывать верного друга. После долгой паузы, во время которой слышно было только полуобморочное дыхание Джузеппе, дрожащий от волнения голос зазвучал снова: “Только что звонил Альбер, еще одна! Перезвони, как вернешься”.