Утренний чтец - [22]

Белан поднял голову. Слушатели, казалось, были в восторге. В зале стояла тишина, причем совсем не гнетущая. Пища усваивалась легко. На их лицах, изрезанных годами, читалось некое подобие блаженства. Белан был рад, что поделился с ними гладким белым мирком Жюли.

* * *

– А где это все происходит? – раздался дребезжащий голос.

Целый лес рук поднялся к потолку. Моника не успела направить поток в нужное русло, и ответы полились со всех сторон:

– В бассейне, – предположила одна пансионерка.

– В водолечебнице, – заявила другая.

– В общественном туалете, – промямлил лысый старичок в первом ряду.

– О чем ты говоришь, Морис, это ничего не значит. Все и так поняли, что в туалете, но общественные туалеты есть везде. Нам интересно, где находится этот.

– В театре! – возбудился Андре. – Эта старушка убирает туалет в театре.

– Почему же старушка, Деде?

– Морисетта права. С чего ты взял, что это старушка, Андре, скажи, пожалуйста? – рявкнула та же фурия, что в прошлый раз; видимо, ей всегда доставляло удовольствие изливать свою желчь на голову славного Деде.

– Она не старушка, – решительно возразил принаряженный дедок. – Там же сказано: ей двадцать восемь лет. И потом, у нее компьютер. Она пишет.

– Невесть кто писать берется, а вы хотите, чтобы мир не перевернулся, – пробурчал какой-то брюзга из глубины зала.

– Месье Мартине, если вы причастны к современной словесности, это не значит, что у вас монополия на литературу, – резко отчитала его училка на пенсии.

Моника с присущей ей решительностью оборвала споры:

– Довольно, хватит. Пусть месье Бормон продолжает. Пожалуйста, месье.

* * *

Белан сглотнул подступавший к горлу хохот и перешел к следующему тексту.

52. doc

Четверг – особенный день. День моей тети. День пончиков. Пончики – это ее наркотик. Каждый четверг ей нужна доза. Восемь пончиков, купленных в ближайшей булочной. Восемь пончиков, и никак иначе. Ни разу не видела, чтобы она заявилась с эклером, тарталеткой или наполеоном. Нет, всегдаэти восемь толстеньких, обсыпанных сахаром шариков из теста. Почему восемь, а не семь и не девять – загадка. Вы мне скажете, что ничего диковинного тут нет; согласна. Но вот что в самом деле странно: смаковать свои лакомства тетя идет не домой к телевизору, чинным порядком, и не в ближайшее кафе, таскать их прямо из пакетика и макать в горячий шоколад или кленовый сироп. Нет, она бежит прямиком сюда, нежно прижимая к груди свое хрупкое сокровище.

– Понимаешь, – объяснила она мне однажды, – у них здесь другой вкус. Я пыталась, и даже не раз. Где только их не ела, в самых что ни на есть прекрасных местах, в шикарных чайных салонах, где даже крошки на полу превращаются в золото, но только здесь они отдают весь свой аромат и сладость. Настоящие глоточки рая. Как будто сами стены делают их лучше, знаешь. Тут мои пончики становятся необыкновенными, а в других местах они просто хорошие.

Не скрою, однажды я из любопытства решила повторить ее опыт. Не с пончиками, нет, не люблю пончики, а с вафлей. Я иногда люблю похрустеть вафлей, если выдается минутка. В блинной на первом этаже они отменные. Я всегда беру без топинга, съедаю, приплясывая, прямо у стойки и бегу обратно на пост. Однажды я унесла горячую, рассыпчатую вафлю с собой и закрылась с ней в кабинке. Просто попробовать. И надо признаться, тетушка моя не так уж неправа. В моей вафле было что-то особенное, какое-то отличие, как будто среди всех этих плиток она очистилась от всех примесей. Не помню, чтобы я хоть раз пробовала такую вкусную вафлю. Когда речь заходит о пончиках, тетю мою не остановить.

– Ничего общего с нахальными пирожными, что выставляют напоказ свой крем, со всеми этими вычурными бисквитами, покрытыми миндальной пастой, распластанными под тяжестью своих выкрутасов, – горячится она. – Пончик в кондитерском деле все равно что минимализм в живописи! – накидывается она на вас. – Очищенный от всяких шарлатанских эффектов, он являет себя в первозданной наготе, без всяких украшений, кроме нескольких белых кристалликов, предстает тем, что он есть, маленькой сластью, не притязающей ни на что, разве только на то, чтобы ее попросту съели.

Ах, ее надо слышать, настоящий поэт, когда заведется.

– Ты мне оставила четвертую кабинку, моя большая девочка? – спрашивает она между приветственными поцелуями.

– Конечно, тетя, ты же знаешь, я тебе всегда оставляю четвертую.

По четвергам я всегда отмываю снизу доверху тетину четвертую кабинку и запираю до ее прихода. Это ее привилегия. У нее здесь своя кабинка, как у других – свой столик у Фуке или свой номер люкс в “Хилтоне”. Оставив у меня пиджак, сумочку и шляпу, она семенит туда с пакетом пончиков в руках, с пухлой подушечкой под мышкой и с блеском гурманства в глазах. Минут двадцать, удобно устроившись на мягкой подушке, положенной на крышку унитаза, она глотает один за другим своих любимчиков, языком давит тесто о нёбо, высвобождая у самых вкусовых сосочков ванильные пары, скрытые в недрах пончиков.

– Если б ты только знала, моя Жюли, – восклицает она, выходя из кабинки. – Боже, до чего же вкусно!

Самый настоящий наркоман после восьми уколов подряд.