Утренний бриз - [51]

— Вот черт, леший! — выругался Мохов и потер висок. Он еще не знал, что у него появилась седина, и ошарашенно смотрел вслед шаману, который вышел из яранги и, подув на волосок, пустил его по ветру. Антон спросил Оттыргина:

— В гости приходил шаман?

— В гости, в гости, — закивал каюр, пряча от Мохова глаза.

— А зачем он у меня волос выдрал? — допытывался Мохов и усмехнулся: — На память, что ли?

Оттыргин обрадованно закивал. Мохов уже забыл о шамане, Он требовательно говорил Оттыргину:

— Готовь упряжку. Вези меня в Марково.

— Нельзя в Марково… — Оттыргин видел, что Антон очень слаб. — Ты плохой…

— На нарты меня положите и везите, — настаивал Антон.

— Нельзя… замерзнешь, — Оттыргин хотя и говорил тихо, но в его голосе была твердость: — Плох ты, уйдешь к верхним людям…

Антон и сам понимал, что он непригоден для дороги, но нельзя было медлить и минуты. То, что ему рассказал Чумаков, должен знать Чекмарев, должны знать члены Советов в Марково и Усть-Белой. Надо оповестить об этом всю тундру, собрать силы, чтобы уничтожить убийц, уничтожить американцев, которые и подготовили этот контрреволюционный переворот. Марковцы помогут разыскать Наташу и Нину Георгиевну. «А может быть, они уехали к Чекмареву?» — сделал Антон предположение и, ухватившись за него, обрадовался, поверил. Ну конечно! Они бежали к Чекмареву. Наташа, наверное, мучается, горюет, страдает, не зная, где он, что с ним. А ей нельзя волноваться. Она скоро станет матерью.

Антон при мысли о скором появлений их ребенка так разволновался, что у него на глазах появились слезы, и ему стоило больших усилий взять себя в руки. Он сказал Оттыргину:

— Я напишу письмо Чекмареву. Беги сегодня с ним в Марково.

— Побегу. — Оттыргин обрадовался: Антон больше не настаивает, чтобы его везли в Марково.

У Антона сохранился огрызок карандаша и нашлось несколько помятых листков бумаги. Он принялся за письмо. Руки словно разучились держать карандаш и выводить буквы. Буквы получались корявые, то большие, то маленькие. Антон быстро уставал и подолгу лежал, собираясь с силами. Письмо заняло почти весь день, и отъезд Оттыргина пришлось отложить до утра. Мохов был огорчен задержкой и с нетерпением ждал рассвета. Вручая письмо, Оттыргину, он предупредил:

— Наташе скажи, что я уже совсем поправился и скоро приеду. Не говори, что я лежу. Скажи, что тут дела меня задержали. Понял? Не забудешь?

Оттыргин обещал в точности все передать, и они расстались.

В просторной яранге Аренкау шло веселье. Ярко пылал огонь в очаге, кипело в котле мясо. Развалившись на оленьих и белых медвежьих шкурах, которыми был устлан пол яранги, Черепахин щедро угощал приехавших час назад Микаэлу и Мартинсона. Американцы, промерзнув в пути, жались поближе к огню. Они охотно отзывались на тосты Черепахина и уже были навеселе. Не отставали от них и Аренкау и Пусыкин с дружками. Они расположились по другую сторону очага и жадно пили и ели.

Черепахин, раскрасневшийся от вина, стоял на коленях с кружкой, в которой был разведенный спирт, и самодовольно говорил американцам:

— Я благодарю вас, господа, за то, что вы откликнулись на мой призыв. Я принимаю вас в свой отряд, и мы будем наносить удар за ударом по советчикам. Я забрал у советчиков награбленные у нас продукты. Вот они, перед вами, — он указал на штабель мешков и ящиков, которые были сложены в яранге, на угощения, которые были расставлены на шкурах. — Мы должны теперь вернуть и все остальное.

Мартинсон чувствовал себя менее спокойно, чем Микаэла. Уже уехав из Марково, где он по совету Микаэлы оставил картонку с надписью, которую сочинил Черепахин, Мартинсон не мог отогнать от себя ощущения, что он совершил большую оплошность, ошибку, почти непоправимую. Когда. Пусыкин привез американцев в стойбище к Аренкау, где обосновался Черепахин, Мартинсон увидел, что никакого отряда у Черепахина нет. Есть восемь человек. И это все.

«Шайка», — определял про себя Мартинсон. Он всегда недолюбливал Черепахина, а теперь вышло так, что он оказался под его началом. Американец прислушался.

— Мы не будем медлить, — продолжал Черепахин. — Мы не дадим советчикам опомниться. Завтра мы выступаем в поход. Мы обрушимся на Усть-Бельский Совет и уничтожим его одним, ударом. В Усть-Белой много товаров. Мы их заберем.

Мартинсон хмуро уставился в свою кружку. Нет уж, он не будет разбойничать. Он торговец, а не бандит. Но открыто порвать с ними нельзя. Пристрелят еще, с них станется. Мартинсон взглянул на Черепахина, который все больше распалялся, на Микаэлу, не сводившую с фельдшера восхищенных глаз, на лежавших за очагом людей. Да, они, не задумываясь, пристрелят его, стоит ему лишь заикнуться о своем с ними несогласии. И Микаэла не станет его защищать, как и этот бурдюк с жиром. Мартинсон зло посмотрел на Аренкау, который словно и не замечал американца. Мартинсон, лишившийся своей службы, товаров, просто перестал интересовать Аренкау, потерял в его глазах какое-либо значение. Теперь Аренкау все свои симпатии отдал Черепахину. Мартинсон залпом опорожнил свою кружку и, не закусывая, лег на спину, уставился на свисающие с жердей остова яранги хлопья копоти. Через минуту все поплыло у него перед глазами. Спирт ударил в голову, оглушил его. Он смутно помнил, что Черепахин пытался разбудить его, потом махнул рукой. Ночью, проснувшись от жажды, он видел, как фельдшер прошмыгнул в полог Микаэлы, но не испытал ни ревности, ни обиды. Выпив кружку холодного чая, он снова уснул.