Утренние слезы - [91]

Она меня куда-то звала. Зазывая, попятилась вдруг от окна, заскользила на своих колесиках на середину двора, и я видел, как она, пятясь и подзывая меня руками, растворилась в черном пятне несуществующего окна, в котором недавно кто-то зажигал спичку, наблюдая за мной из темноты.

Я знал, что этого ничего нет: нет дома, нет двора, нет конторы, в которой я стоял в оцепенении, прислушиваясь к тишине мерцающего за окном света, — ничего этого нет и не могло быть, потому что на этом месте, я знал, выстроен другой дом, который занял все пространство нашего дома и нашего двора. И не только пространство! Землеройные машины срыли на глубину фундамента всю ту землю, которая когда-то была нашим двором, а рычащие самосвалы куда-то увезли ее и рассеяли где-то.

Но я, влекомый любопытством, опять очутился вдруг на сухой и запыленной плоскости нашего двора, почти догадываясь о чем-то очень и очень для меня важном, постигая какую-то глубочайшую тайну, которая словно бы всю жизнь преследовала меня…

Очутился на площадке двора в весенний день, когда на крышах и в зеленых ветвях распушившегося клена ликовали токующие воробьи, спустя три года ступил опять на неживую, набитую камнем и стеклом, чисто выметенную дворником землю, об острые углы которой я столько раз сбивал до крови колени и локти, что вправе был назвать ее родной своей землицей.

Три года я не видел этой чахлой земли, и, видимо, поэтому она словно бы усохла тут без меня, уменьшилась, стиснутая кирпичными стенами, стала каким-то крохотным закуточком, вытоптанным загончиком для кур, и мне непонятно было, где же мы тут бегали когда-то, играли в прятки, догоняли друг друга, где тут мог летать наш деревянный чижик, в каком поднебесье парили наши бумажные голуби, окрашенные черной и красной тушью под цвет настоящих монахов, сорок и шнапсырей.

Но не прошло и месяца, как двор наш приобрел для меня прежние размеры: стены домов, казалось бы, отодвинулись, посторонились, земля, насыщенная летними дождями, из заскорузлой, мертвой шкурки превратилась опять в лоснящуюся шкуру какого-то гигантского зверя, на которой резвились, плакали и смеялись незнакомые мне дети, родившиеся и выросшие тут без меня.

Жизнь шла своим чередом. Вскоре после армейской службы я женился на девушке, из-за которой когда-то не спал ночей, и как бы одним махом обогнал Лёдика, все еще остававшегося студентом. Я работал шофером на автобазе, благо в армии меня научили водить грузовик, был женатым человеком, ждал ребенка и, естественно, зарабатывал деньги, пытаясь к тому же учиться заочно на истфаке МГУ.

Все у меня было как бы впервые в жизни: женитьба, работа, учеба, впервые я имел свои деньги, мог позвать гостей и быть хозяином за столом, но самое главное — впервые в жизни — ждал своего первенца.

Такая жизнь ошеломляла меня, точно я случайно попал на бесконечный ее праздник, или, вернее, праздник этот был устроен специально для меня, и словно бы я был в центре этого счастливого веселья.

Лёдик Ландышев, наверное, остро чувствовал перемену, произошедшую во мне. Он с удивлением поглядывал на мою жену, замечая ее тяжелый живот, и с какой-то странной опаской раскланивался с ней, проносясь мимо, а встречаясь со мной, с неестественным и болезненным любопытством расспрашивал о таинствах семейной жизни, выпытывая у меня сведения о таких подробностях, что мне оставалось только посылать его к черту.

— А почему? Почему ты не хочешь сказать! Я бы на твоем месте, — говорил Лёдик в нервном и неприятном возбуждении, — я бы не воспринял это как что-то недозволенное. Почему?! Что за глупость! Раньше я не замечал за тобой такого кокетства.

— Лёдик, — говорил я ему, — тебе жениться пора. Это точно.

— Жениться я всегда успею. Вот я знаю, у твоей жены есть подружка… Познакомь меня с ней. Познакомь, чего ж ты? Мне нравятся черненькие…

Я ему обещал, но делать этого не торопился, хотя он и не раз расспрашивал о ней.

— А кто у нее родители? — спрашивал он и огорченно причмокивал, когда я отвечал ему, что не знаю.

— А ты узнай, — настаивал он. — Это нетрудно сделать… Как же так!

— Хорошо, я спрошу у Ольги, — обещал я Лёдику.

— Конечно, она должна знать. А вообще-то мне уже надоело! Ты меня познакомь, я сам все узнаю… Она создает впечатление порядочной девушки, как ты думаешь? Но ты сам ничего не говори ей обо мне, кто я и где учусь… Ничего не говори.

Я и это обещал Лёдику. Но никак не мог решиться познакомить его с Галей Макаровой. Вел себя так, точно мне было жаль знакомить Галю со своим другом, как если бы я ревновал Галю к Лёдику и берег ее для себя. Во всяком случае, мне казалось, что Лёдик мог заподозрить нечто подобное. Меня и самого смущало необъяснимое сопротивление или, вернее, активное нежелание знакомить Лёдика с ней.

Я даже испытывал вину перед Лёдиком, как когда-то в детстве.

Было время, когда я не обращал на нее никакого внимания, и она существовала для меня лишь как подруга моей будущей жены. Хорошенькая, стройная, с очень нежным и неопределенным цветом глаз: то ли серые, то ли синие с зеленцой. Меня совсем не привлекала ее черная коса, ее гладко зачесанные, отливающие кипящим варом волосы с четко светлеющей стрелкой прямого пробора, а привычка носить черное платье казалась мне смешной и нелепой. Она рядом с Олей виделась мне невзрачным, погасшим угольком, ее постоянной тенью, и относился я к ней как к человеку, который иногда позарез нужен, чтобы срочно разыскать Олю или что-то передать ей, условиться о встрече, а то и помириться после какой-нибудь ссоры. В этом смысле она была незаменима. У меня порой невольно возникало такое чувство, будто мы с ней были хорошими товарищами, занятыми одним очень важным общим делом: уговорить Олю стать моей женой. Мне даже казалось иногда, что Галочка была со мной в негласном сговоре и только благодаря ее усилиям Ольга согласилась выйти за меня замуж.