Утренние слезы - [78]

Ее вьющиеся, очень светлые волосы были растрепаны и не прибраны, спадая на лоб, с которого она их то и дело сдувала. Они, видимо, щекотали, и ей казалось, что тополиные пушинки, летающие в комнате, садились на кожу лба.

— Вы извините меня, — сказала она вдруг. — Я, наверное, пойду. А то как-то неловко. Думала, кто-нибудь из наших…

А Шаблонов, который уже вскипятил кружку воды, весь встрепенулся.

— Нет, нет, — сказал он. — Это уж совсем! Пока не поедите, я вас никуда, так и знайте… Я вот даже сейчас дверь запру, а ключ, — говорил он, подходя к двери и поворачивая ключ, — а ключ положу в карман. Вот так. Это я, чтоб никто не вломился. У вас тут очень серьезные ребятишки, чего доброго, подумают, что я вас похитил у них.

А она, откинув голову, открыв лицо свое бледному и холодному свету, с насмешливой и очень горькой, застывшей улыбкой удивленно наблюдала за ним. Рот ее был полуоткрыт, как у дорогой куклы, и Шаблонов увидел под верхней губой, тоже как у куклы, ряд белых и сухих зубов, поблескивающих чистой эмалью. Ни порошком, ни пастой нельзя было довести их до такой поразительной белизны — это уж от роду. Это подарок.

— Ну и что? — протяжно спросила она.

Но тут же тряхнула головой, ворох ее волос вспыхнул под светом, прикрыл лицо тенью, и она засмеялась:

— Черт с ним. Запирайте. Я все равно не боюсь.

— А чего вам-то… Это я боюсь! — подхватил Шаблонов. — Вас ведь, наверное, хватились, ищут. Где… А как вас, кстати, зовут?

— Саша.

— Саша? — переспросил он. — Ничего себе! А-а странно… Редкое теперь имя. Хорошее. Саша. А меня Петькой зовут… Тоже не частое.

— А я Петровна…

— Ну, значит, — сказал Шаблонов, чувствуя, как колотится у него сердце, — судьба. Александра, да еще Петровна… Вы сладкий будете? Я вам сейчас бутербродов сделаю. С бутербродами сладкого чаю… Кстати, индийский. Пейте, ешьте, не стесняйтесь. У меня еще есть. Я еще сделаю… Хотите с сыром?

Он с глупейшим и каким-то благоговейным восторгом уселся на кровать и смотрел на Сашу, которая, прихлебывая горячий чай, ела бутерброды, приготовленные им. Он никогда еще в своей жизни никого не кормил, если не считать сына, и потому испытывал совершенно незнакомое ему чувство, похожее, наверное, на чувство женщины, кормящей голодного мужа. Он любовался своей гостьей, ее жадностью, с какой она поедала бутерброды, и улыбка не сходила с его лица. Его все умиляло в ней: даже жадность, даже набитый рот, трудное заглатывание пищи — все нравилось ему.

За дверью все время кто-то топотал, раздавались тревожащие его неразборчивые голоса мужчин, их хриплый кашель, женский смех и цоканье каблучков, хлопание хлипких дверей, транзисторная музыка. Дом гудел, и казалось, что кто-то приходил все время, кого-то встречали, радовались, обнимали, словно ночью должен был начаться шабаш, дикие пляски и разгул молодых ведьм, встречающих теперь своих любовников с длинными хвостами и рожками.

Сашенька, как мысленно уже называл свою гостью Шаблонов, не обращала на этот шум никакого внимания. Но вдруг, однажды, когда за дверью опять раздались мужские голоса, она как будто поперхнулась, замерла в испуге и прошептала с отвращением:

— Этот… дурак явился… — И, вся превратившись в слух, напряглась всем телом, вытянулась, как растревоженная птица, готовая улететь. — Тихо! — сказала она Шаблонову, насторожив его своим поднятым пальчиком. — Тихо, они сейчас уйдут.

Но грубые, угрожающие голоса долго еще бубнили в коридоре, половицы тяжело поскрипывали под ногами у тех, что стояли за дверью, они что-то обсуждали, спрашивали о чем-то, наверное о Саше, ее подругу, которая что-то отвечала им тихим, виноватым голосочком. Наконец они, помолчав, словно тоже прислушивались к гудящему дому, пошли прочь, вразнобой стуча каблуками, отчего, как показалось Шаблонову, даже в комнате заколыхался пол, и хлопнули входной дверью на пружине.

— О, господи! — выдохнула Саша, точно не дышала все это время. — Ушли, слава богу.

— А кто это? — все еще шепотом спросил Шаблонов.

— Да этот! — отмахнулась Саша. — Собака эта, — сказала она так, будто уже рассказывала о них Шаблонову и он все знал.

— Понятно, — сказал он и кивнул ей по-дружески.

— Он думал, ах-ах, какое счастье! И на шею… Это я-то!

— Понятно…

— Обидится, ну и черт с ним! О, господи! Неужели обратно идут? — опять встрепенулась она и вытянулась, прислушиваясь к знакомым голосам на улице. — Ой, слушайте, погасите свет, а… Пожалуйста.

Страх ее и тревога передались и Шаблонову, и он, смятенно улыбаясь, быстро поднялся и выключил свет. Жужжание люминесцентной лампы прекратилось, наступила тихая темнота.

— Простите меня, пожалуйста, а? — прошептала Саша из этой теплой и мрачной тишины.

— Да ради бога! — откликнулся тоже шепотом Шаблонов, прислушиваясь к шагам, которые опять вразнобой тяжело забухали в коридоре, уверенно и хамовато, не считаясь ни с чем. Ах, как он ненавидел в эти минуты мрачных этих незнакомцев, которые постучались опять в какую-то дверь и стали громко через дверь разговаривать с кем-то, кто не открывал им и отвечал из комнаты!

— Надо же какие! — злым шепотом проговорила Саша. — Убить мало!